Book.

– Здравствуйте, Аким Акимыч! Вот я гостя привел к вам, учителя из Новосергеевской школы, – нарочито бодро и весело сказал Семен Иванович. – Будем вместе помогать нашему юному коллеге сеять «разумное, доброе, вечное», а на данном этапе – просто обучать ребят чтению и письму.

Старый учитель некоторое время стоял неподвижно, с приподнятым над столом кухонным ножом, потом вдруг обнажил в улыбке желтые зубы и засуетился:

– Пожалуйте, милости прошу!.. Душевно рад, душевно рад!.. Я, знаете ли, сперва даже не поверил своим глазам… Вы такой редкий у меня гость, Семен Иванович, а тут и сами пожаловали, и гостя привели.

– Не было ни гроша – да вдруг алтын? – засмеялся Семен Иванович.

– Вот именно, вот именно!.. Весьма приятно. Садитесь, вот стульчик, в нем одна ножка шатается, ну да вас выдержит. А вы, молодой человек, присаживайтесь на сундучок. Одиноко живу, так не обзавелся надлежащей мебелью…

Семен Иванович посидел несколько минут и отправился в свою школу. Мы со старым учителем остались вдвоем.

– Вы, кажется, обед готовите, – сказал я. – Может быть, помочь вам?

– Э, какой там обед! – махнул Аким Акимович рукой. – Просто борщ. Я варю его на три дня. Сегодня как раз очередная варка.

Все же мои услуги были приняты. Через час борщ, заправленный старым салом, уже распространял по комнате свой пахучий пар.

Аким Акимович на короткое время отлучился и вернулся с бутылкой красного вина и связкой бубликов.

– Пировать так пировать, – подмигнул он мне. – Не каждый день гости у меня. Да и то сказать, какой интерес с таким ископаемым время тратить.

Мы пообедали. От вина Аким Акимович не то что охмелел, а как-то присмирел, притих и не отрывал от меня затуманенных грустью глаз.

– Вам нездоровится? – с участием спросил я.

Не отвечая на вопрос, он стал просить:

– Голубчик, не торопитесь уходить. Побудьте со старым хрычом, а то я совсем мхом обрасту. Посмотрите в окно, на дворе уже темнеет. Куда вам на ночь в такую слякоть. Заночуете у меня, а утречком с попутной подводой и отправитесь.

Я согласился, хотя, правду сказать, не предвидел особого удовольствия провести ночь с человеком, всем обликом напоминавшим домового.

– Ну вот и отлично, вот и отлично!.. – обрадовался он. – Мы еще чайку попьем с бубличками. По такому случаю не грех и баночку вишневого варенья открыть.

Чаевничали мы до полуночи. Я все пытался выведать у старого учителя, каким способом добиться в моей школе нужной дисциплины, как лучше обучать ребят письму и чтению. Он хотя и объяснял, но как-то вяло, сбивчиво, неубедительно и, наконец, сказал:

– Голубчик, вам про это лучше Семена Ивановича расспросить. Он начал учительствовать, когда уже повсеместно введен был звуковой метод, а я ведь десятки лет трубил по буквослагательному способу: аз, буки, веди, глаголь… Выучат ребята названия всех букв в алфавитном порядке – и только после этого начинают складывать буквы в слова. Трудно было учить и учиться, ох трудно! Ну как мог ученик догадаться, что, скажем, в слове «отец» присутствуют буквы: «он», «твердо», «есть», «цы», «ер»? Это при письме. А при чтении как догадаться, что «он», «твердо», «есть», «цы», «ер» составляют слово «отец»?

Потеряв надежду что-нибудь позаимствовать, я предоставил хозяину говорить о чем угодно, и он с жаром заговорил о своей загубленной жизни:

– Господи, ведь и мне когда-то было семнадцать лет, и я, как, наверно, вы теперь, мечтал обойти весь земной шар, а что получилось? Мне уже в могилу пора, а я дальше нашего уездного города нигде не бывал.

– Но почему же? – удивился я.

– Почему? Сказал бы вам, но и сам не разберусь. То ли скупость меня заела, то ли эта проклятая пенсия. Нас у отца было трое сыновей и две дочери. Отец из кожи лез, чтобы дать нам хоть какое-нибудь образование. Сам-то он был участковым фельдшером, жил в волостном селе. Старшего брата удалось в духовное училище определить, и он до своей недавней смерти диаконом служил в церкви Трех святителей, а я кое-как выдержал экстерном экзамен на учителя школы грамоты и поехал в самую глухую деревушку уезда, чтоб обучать ребят вот этим самым азам да букам. Жалованье крохотное, еле хватало на квас с хлебом, кругом невежество, суеверие, а нищета такая, что почти каждый год солома с крыш на корм скоту шла. Тосковал я там страшно. А между тем, живя у отца, я и в журнальчике «Вокруг света», и в разных книжечках читал про большие города, в которых ночью светло, как днем, про реки с роскошными пароходами в три, а то и больше этажей, про всякие там музеи, театры, монументы…

Уже тогда я мечтал: вот сошью себе котомку, возьму в руки палку и пойду бродить по земле, чтоб увидеть все собственными глазами, пощупать своими руками, чтоб и в Киево-Печерскую лавру спуститься, и на колокольню Иоанна Великого подняться, и по Невскому пройтись, и – мечтать так уж мечтать – с верхушки самой Эйфелевой башни на мир поглядеть. Можете представить, как возгорелись мои мечты, когда я оказался в этой гнилой деревушке. И стал я урывать у себя самое необходимое, без чего даже простому крестьянину жизнь не в жизнь, чтобы только скопить деньжат и вырваться в живой мир. Мало – урывать у себя, у других даже стал рвать, на подлость пошел. То закуплю в городе по дешевке тетрадок третьего сорта и продаю их своим ученикам с надбавкой по полкопейки, то перед рождественскими или пасхальными каникулами объявлю ребятам: «Дети, спросите у своих родителей, не продаст ли кто мне коровьего маслица немножко или яичек парочку». И дети, конечно, несли все это, и, конечно, родители денег не брали, как не брали они с урядника, с волостного писаря, с батюшки, наезжавших в нашу деревню с поборами. Ни яичек, ни маслица я сам не ел, а складывал в корзину и сдавал лавочнику за полцены.

Но вот наступали летние каникулы, я отправлялся в город за покупками. И что же оказывалось? Купив у старьевщика сапоги да кое-чего из одежды, я обнаруживал, что на остаток от своих сбережений мне не только до Эйфелевой башни не добраться, а даже в нашем паршивом городишке не прожить по-человечески и полмесяца. И я возвращался в свою школу и принимался копить сначала.

Лицо Акима Акимовича исказилось от странной гримасы, будто он хотел улыбнуться, но губы не послушались. Помолчав, он продолжал:

– Так прошло девять лет, целых девять лет! Из той деревушки меня перевели в другое село, в начальное училище. И жалованье повысили. Но я уже втянулся в накопительство и по-прежнему наживал по полкопеечки на тетрадях да перьях. Мне бы жениться, а я девиц, как колдовства, опасался: обкрутит, думал, какая-нибудь, и все мои сбережения на пеленки детишкам пойдут. А сбережения накопились уже такие, что, пожалуй, можно бы и в Киев съездить, а то и в самый Петербург. Один раз совсем было решился, но как подумал, что все накопленное за столько лет ухнет в какие-нибудь две-три недели, так даже съежился весь, будто чья-то злодейская рука залезла ко мне за пазуху и тянет из потаенного кармана кредитки. Так из года в год откладывал я свое путешествие – и все копил, все копил, пока не попался, как самый последний дурак.