— Какой ужас! Но… но при чем тут я?..
— Вы дали ему задание, сударыня. И он, возможно, погиб, выполняя ваше задание, — объяснил Лабрюйер.
— Ну… допустим, я просила его… допустим! Но, — тут она огляделась. — Но он не мог погибнуть из-за моего задания. Тут недоразумение. Я, видите ли…
— Может быть, вам удобнее приехать к нам в управление? — шепотом спросил Лабрюйер.
— Да, вы правы… — прошептала она.
— Сегодня?
— Да, после обеда…
— Тогда нам остается только откланяться, — громко сказал Линдер. — Простите великодушно за беспокойство.
На лестнице Линдер и Лабрюйер переглянулись.
— Врет, — сказал Лабрюйер. — Вызывай хотя бы Фирста. Попробуем узнать, куда она сейчас побежит.
— Может телефонировать, кого-то предупредить…
— Удерет. Она совершенно не хочет рассказывать, для чего наняла покойного Фогеля. Спрячется так, что не найдем.
— Но она же замужняя, у нее дети, муж…
— Видимо, дело для нее довольно серьезное — она очень испугалась. Давай-ка найдем Горнфельда. Он уже знает, в каких квартирах установлены телефонные аппараты. Вызовем Фирста…
— А пока приедет — займем наблюдательный пункт в больнице. Там из окна приемного покоя как раз виден перекресток. При нужде и бежать недалеко.
— Нужно поставить у входа в больницу ормана.
— Точно!
Госпожа Ливанова сбежала довольно быстро.
Лабрюйер и Линдер видели в окно, как дворник побежал на Александровскую ловить ормана. Пролетка встала на Церковной напротив дома, где жила госпожа Ливанова. Лабрюйер первым сорвался с места, быстро засеменил по ступенькам, за ним поскакал по лестнице Линдер.
Дама быстро вышла, дворник вынес саквояж. И пролетка покатила в сторону Гертрудинской церкви. Лабрюйер велел орману ехать следом, выдерживая расстояние в полсотни сажен.
— Эх, жалко, Фирст зря прокатится… — вздохнул Линдер.
— А ведь она к вокзалу едет! — сообразил Лабрюйер.
— Это было бы просто замечательно!
Вскоре стало ясно, что госпожа Ливанова собралась на Туккумский вокзал.
— Неужели на штранд поедет? — удивился Линдер. Погода не располагала к прогулкам по взморью. Но на дачах штранда, протянувшегося вдоль берега залива чуть ли не на пятнадцать верст, можно спрятаться и отсидеться. Сейчас они пустуют, и хозяева охотно сдадут комнату за разумные деньги. Можно также снять жилье у местных рыбаков…
— Может сбежать в Кеммерн, в Туккум, в Виндаву, в Митаву, в Либаву… — Либава Лабрюйеру совсем не понравилась, потому что там — порт и сто возможностей убраться из Лифляндской губернии хоть в Африку.
— А еще с Туккумского вокзала ходят поезда в Минск и в Берлин, — напомнил Линдер.
— Чтобы в Берлин — паспорт нужен.
— Похоже, у нее в саквояже дюжина паспортов на все случаи жизни…
— Вряд ли. Тогда она меньше бы нас испугалась.
— И, кажется, с Туккумского вокзала можно уехать в Усть-Двинск…
Эта возможность Лабрюйеру тоже не понравилась. Усть-Двинск — это прежде всего крепость, которой очень интересуется «Эвиденцбюро». Молодая красивая женщина могла завести себе поклонников среди офицеров. Что там наговорила фрау Берта об интересе мадмуазель Мари к гарнизонным офицерам, о ее поездках в Усть-Двинск?
Нужно было задержать госпожу Ливанову, пока она не взяла перронный билет и не проскочила на перрон. Там, в толчее, сделать это будет труднее.
Лабрюйер догнал ее, забежал вперед и заступил ей путь.
— Сударыня, — сказал он.
Госпожа Ливанова метнулась в сторону и налетела на Линдера.
— Ольга Александровна, вы куда-то собрались? — спросил Линдер.
— Да. Мне телефонировали. Моя тетушка заболела!
Даже младенец понял бы, что это вранье.
— И где же проживает ваша тетушка?
— В Митаве. Вот, у меня и билет до Митавы.
— Лучше бы вам отложить поездку и рассказать нам, что вы знаете про убийство Фогеля, — сказал Лабрюйер. — В Полицейском управлении вы будете чувствовать себя неловко, но мы можем устроиться в другом месте, хотя бы на лавочке над каналом.
— Я ничего не могу вам рассказать, я ничего не знаю, — тут госпожа Ливанова перешла на шепот. — Это семейное дело. Я хотела знать, где бывает мой муж, только это, ничего больше… Я не могла сказать это дома, моя горничная — на его стороне, она подслушивала.
— Это понятно. Покажите мне горничную, которая не подслушивает, — согласился Лабрюйер.
— Проще поймать белого ворона, — подтвердил Линдер.
— Белую ворону, — машинально поправила госпожа Ливанова.
— Пойдем, сударыня. Думаю, беседа будет короткой.
Над каналом по ту сторону Карловской улицы были лавочки, предназначенные для любителей природы: летом можно было поглазеть на лебедей. Госпожу Ливанову привели, усадили и выслушали горестную историю про мужа-изменщика.
— Значит, вы взяли с собой в зоологический сад покойного Фогеля, зная, что там будет ваш супруг?
— Я так считала.
— И вы прихватили с собой бинокль, чтобы издали узнать супруга?
Госпожа Ливанова от неожиданности съежилась.
— Ольга Александровна, вас видели в зоологическом саду, — печально сообщил Лабрюйер. — Вы стояли на ступеньках белой лестницы, ведущей к «горному кафе», и смотрели в бинокль. А поблизости гувернантка держала за руки ваших деток. Потом к вам подошел Фогель, вы что-то ему объяснили, и он исчез.
— Ольга Александровна, нам будет очень легко установить, где в это время находился ваш уважаемый супруг, — добавил Линдер. — А если у него есть пассия… Вам ведь известно слово «алиби»?
— Известно…
— Так куда и зачем вы послали Фогеля?
Госпожа Ливанова молчала довольно долго. Линдер и Лабрюйер терпеливо ждали. Маленький парк над каналом был безлюден, никто бы не обратил внимания на странную молчаливую компанию, сидевшую на лавочке.
Лабрюйер, зная, что попытка бегства будет безуспешной, молодой и ловкий Линдер догонит даму, обремененную каблуками, смотрел на противоположный берег, на зеленый склон, усыпанный желтыми сердечками и пестрыми, желто-рыже-зелеными звездами. Клены и липы понемногу облетали, близилась самая гнусная осенняя пора — черная. Черные деревья, черные тротуары, ранние сумерки, перетекающие в беспросветную ночь…
И опять навалится ежегодная хандра, исцелить от которой может только первый стойкий снег, и то — относительно. Станет светлее — но возникнет ощущение неотвратимости, с которой приближается Новый год, очередной печальный праздник. Конечно, сперва — Рождество, в Риге умеют справлять Рождество, но потом он явится, для кого-то — в виде ангелочка или кудрявого младенца в короткой рубашонке, которых так любят мазилы, клепающие новогодние почтовые карточки, а для кого-то — в виде циферблата, и стрелка на этом циферблате, миновав середину жизни, неторопливо движется к финалу. Сорок один, сорок два, сорок три, сорок четыре, сорок пять. Ровесники определяют старших сыновей в институты или на службу, выдают замуж старших дочерей. Сорок шесть, сорок семь, сорок восемь. Их жены — уже почтенные бабушки, а сами они ловят крохи молодости невесть в чьих постелях. Сорок девять, пятьдесят, пятьдесят один, пятьдесят два. Старший внук, найдя в альбоме фотографическую карточку деда в юности, очень удивлен: он считает, что дед появился на свет с лысиной и седыми усами. И стрелка ускоряет бег, отщелкивая годы, и слушаешь ее треск уже с равнодушием: все, что мог, совершил, пора и на покой.