А вот Део так и не услышал то, что не раз слышали и Томи, и Родриго. Много ли услышишь во сне?
Да и как мог высидеть за столом целый день человек, который до этого по большей части ходил или лежал?
А лекции, между прочим, начинались в восемь часов и заканчивались ближе к восемнадцати. Все время, пока джерсийцы работали, ели, ходили друг к другу в гости, мы сидели, сидели, сидели.
И от этого вполне можно было поседеть.
Да и язык английский, хоть и великий, и могучий, но для большинства из нас все-таки был не родным.
Правда, к концу курсов даже Родриго настолько поднаторел в языке, что смог кое-что рассказать.
— Бразилия немножко огромная страна! — объяснял Родриго. — Я очень мечтаю однажды плыть по самая большая в мире река Амазонка и изучать, изучать, изучать! Вы знаете бразильская река Амазонка?
Хоть и долго шли лекции — целый месяц, а закончились быстро.
Недели, на протяжении которых мы слушали и записывали, уложились вдруг в один миг и стали прошлым. Так бывает во сне. Во сне проживешь целую жизнь, проснешься, а оказывается, спал-то всего час. Удивительно!
Но, правда, этот миг промигнул не сразу. Нужно было еще сдать экзамен.
Это, казалось бы, естественное, всеми ожидаемое событие, нагнало на нас такого страху, что даже наши «тертые калачи», наши «стреляные воробьи» — Томи и Родриго, схватились за «руководства».
Теперь, перед Страшным судом, мы поняли, почему Фа называет их «библиями».
Только Део поднявшаяся суматоха никак не коснулась.
— Мне эта буча без мазы. Меня от нее колбасит.
Зато от телевиденья его не «колбасило». Дни напролет он смотрел новости, комедийные шоу и даже прогноз погоды. Голова его постепенно превращалась в телевизор.
Перед экзаменом нам дали несколько дней на отдых. Но перед смертью мы, конечно, не могли надышаться.
Нарушая все запреты, я стал брать еду в комнату, чтобы не отрываться от «руководства». Я уже не разбирал, что сейчас за окном день или ночь. Сон слился с явью. Я научился подобно дельфину спать одной половиной мозга, пока другая работала. Я превратился в одностороннего человека.
Я прочитал свои конспекты сто раз. Но каждый раз находил новые, каким-то образом непрочитавшиеся материалы. Мои записи напоминали калейдоскоп, в котором всякую секунду складывалась новая картина. Я понял, что борьбы этой мне не выиграть никогда. Оставалось надеяться на случай и на внезапный прилив гениальности.
К тому же выводу, по отдельности, за день до экзаменов пришли все мои однокурсники. Но выводы они из этого сделали совершенно разные.
Наянго с утра уехал в церковь и вернулся лишь на границе глубокого вечера и ранней ночи.
Кумар молился в своей комнате.
Мриген ел столько, будто бы хотел наесться на всю предстоящую жизнь.
Томи с задумчивым выражением сидел в гостиной и смотрел абсолютно выключенный телевизор.
Ханна и Мелисса разговаривали о том, как печь пироги с грибами.
Део слушал Боба Марлиха.
Только Родриго нигде не было видно.
— Где Родриго, Део?
— А? — сказал Део, вынимая одно ухо из-под наушника. — Какой базар?
— Родриго, говорю, где?
— Чувак во Францию ломанулся. Тачку за бабло взял и поскакал.
— Какую тачку?
— Фордешник.
— Как это он поехал на машине по проливу?
— Ну ты, перец, какой-то недогоняющий. Тачка-то на пароме стоит. А паром едет. Чувак завтра прикатит. Допер?
— Допер, — говорю. — Чего ж тут не допереть? Все ясно.
Не ясно только было, каким образом я завтра сдам экзамен.
Я понимал, что возможность внезапного озарения почти равняется нулю. В схожей ситуации терпящие бедствие моряки отправляют в радиоэфир сигнал «СОС», а уже потерпевшие его кидают в море бутылки с записками.
Фа советовал нам, в случае непонимания материала, подниматься к нему. Но страшно было подниматься к профессору. От одного взгляда его глаза с завернутым веком студент мог провалиться под пол. Только лучше уж провалиться самому, чем провалить экзамен.
Однако пол в кабинете Фа, хотя и скрипел под моими ногами, все же не проваливался. Но провалившемуся мне, было бы все же легче.
Сознавая, что отрываю профессора от важных дел, от писания статей и подготовки лекций, я краснел, как очень быстро созревающий помидор.
— А! Товаришш! — неожиданно радовался Фа. — Какие дела?
— Плохие. Плохие мои дела.
— Кам он! — говорил Фа. — Да ладно!
— Точно говорю, плохие.
— И что же у нас плохого?
— По-моему, все.
— А точнее?
Я перечислял, что именно мне казалось плохим, а Фа вдруг зачем-то начинал мне рассказывать, о проекте на острове Биоко. В нашей стране этот остров известен под веселым названием Фернандо-По.
— Ученые, — объяснял Фа, — разработали компьютерную трехмерную модель острова. С вулканом, с реками, со всеми делами. В эту программу заложены данные о всех существующих на острове животных. Она может предсказать, что произойдет с ними, если на остров, например, обрушится цунами…
Фа вдруг замирал, внимательно глядя на меня, и я понимал, что он ждет моего восторга.
— Здорово! Ну, дела! Ух, ты!
— Правда же? Ну, если ты закончил со своими вопросами, то я еще поработаю.
А я с ними и не начинал.
Дело в том, что великий Фа, объяснив материал один раз, никогда не пытался своего объяснения повторить. Он понимал, что студент просто еще «не дошел» и незачем метать перед ним бисер. Однако он не «отшивал» студента, а предлагал ему какую-то историю, которая разжигала непонявшего, заставляла работать над собою и, в конце концов, понимать.
Но много ли можно понять за день, оставшийся до экзамена? При мыслях о Судном дне у студентов охладевала кровь и происходили судороги. Сердце то останавливалось, то вдруг начинало стучать как колеса опаздывающего поезда.
Встречаясь в полутемных коридорах, мы не узнавали друг друга. Вместо приветствий мы перекидывались фразами и целыми абзацами из «руководства по сохранению редких видов».
Прогуливаясь по двору, раскладывая вещи в шкафу и даже умываясь в кафельной ванной, я думал о разнообразных способах сохранения природы и удивлялся, почему при таком большом их количестве природу до сих пор не сохранили?
Сны оборачивались кошмарами. Во снах ко мне являлась комиссия, наблюдающая за работой английских зоопарков, и требовала доказать, что я — не козел. Я показывал комиссии свой паспорт, но в нем почему-то не говорилось, что я — не козел.