— А морковь-то еще не дошла! — думал я, гремя овощами в раковине.
— Ты и яблоки потом помой.
Раковина была такого размера, что в случае надобности в ней можно было помыться самому.
Чтобы достать яблоко, катающееся по дну, приходилось так сильно нагибаться, что создавалась опасность падения в раковину.
Одним точным ударом Эуленетт умудрялась разрезать яблоко сразу на четыре части. Причем, уже разрезанное, оно еще некоторое время стояло как совершенно целое, и лишь через секунду распадалось на дольки, раскрываясь как священный цветок лотос.
А Мриген все резал и резал свои огурцы. Огуречные семечки лежали на его усах, бледный огуречный сок стекал по щекам к шее.
— Для кого же столько огурцов? — думал я. — Не для зайцев ли?
Да только не слышал я что-то о редких зайцах.
Добив яблоки, Эуленетт открыла крышку какого-то пластмассового бака, похожего на мусорный. Под крышкой плескалась мутная светлая жидкость.
На баке было написано «соук».
— Какой это сок? — удивился я. — Не березовый ли?
Тут такой крепкий и обжигающий запах ударил мне в нос, что глаза над ним выпучились и надулись как воздушные шары.
Нет, это был не сок, а дезинфекционная жидкость, в которую после каждого кормления погружались кормушки.
Таков был один из способов борьбы с распространением возможной заразы.
— Помой кормушки и поставь башенкой.
— Зачем башенкой?
— Затем, что места на столе мало.
Я послушно вымыл кормушки и возвел на столе сооружение, которое походило на Сухареву башню.
Работал я осторожно, стараясь, чтобы башня вдруг не расползлась и не осела. Водрузив последнюю кормушку, я отступил, придирчиво осматривая сооружение.
Вдруг я понял, что в помещении стоит тишина.
Служители, бросив работу, глядели на мою Сухареву башню. И на нее действительно стоило посмотреть!
— Мама дорогая! — сказал кто-то.
И в ту же секунду кухня снова наполнилась гулом. Застучали ножи, загремели ведра, наполняемые овощами.
— Картошку обдираешь? — спросила Эуленетт.
И снова, видимо, от удивления, я ответил удивительными словами:
— У мастера в руке и топор поет!..
В ту же секунду передо мной возникла кастрюля, наполненная вареной холодной картошкой. Была та шишковата и сера, точь-в-точь как у нас. Я почему-то этому удивился.
Но, ведь, картошка — она и в Африке не тыква.
Я взял корнеплод в руки, и вдруг он выскользнул из шкуры и, совершенно белый от страха, ухнул в кастрюлю.
— Классно обдирает! — сказал парень по имени Доминик. И показал мне большой палец, облепленный луковой шелухой. — Во!
Смутившись, я взял следующую картошку, и она тоже вылетела из кожуры, как белое ядро.
Дело пошло быстро. Только от последней картофелины шкура никак не отделялась. Ее держали зеленые усы побегов, которые почему-то называют «глазками». И глазков этих было не два, а гораздо больше.
Эуленетт внимательно поглядела на ободранную картошку и сказала:
— Уэлл дан! — что можно перевести так: «Клево сбацал!»
— Правда? — обрадовался я и принялся шинковать салат, превращая твердые стебли и листья в зеленые лохмотья.
Но радовался я недолго. Как только Эуленетт отошла, Мриген придвинулся ко мне и, совершенно не глядя в мою сторону, сказал:
— Ты не очень радуйся, они тут «уелл дан» по любому поводу говорят. Огурцы порезал — «уелл дан», ведро на мусорку отнес «уелл дан». А сложно ли отнести ведро на мусорку?
Тут я, конечно, радоваться перестал и даже немного огорчаться начал.
Хорошо, когда тебя хвалят, но — если не все время. Без критики не увидишь перспективы для роста.
Это сейчас у них все «уелл дан», а правду они потом напишут, когда начнут характеристику сочинять.
В этот момент вернулась Эуленетт с хлебом в руках.
— Знаете, — сказал я, — без критики не видно перспектив для роста. Поэтому вы, если что не так, как-нибудь на это намекните. Говорите «уелл дан», а сами подмигивайте или знак какой-нибудь рукой делайте.
— Ладно, — сказала Эуленетт. — Вот, хлеб нарежь.
— Как нарезать? Ломтями или квадратиками? Могу треугольниками.
— Кубиками. Лемурам кубики есть удобнее всего, треугольники у них из лап выпадают.
— Понял, — ответил я. — Андерстенд.
А потом смотрю, хлеб-то — батон. Овальной формы. Как же его кубиками резать?
— Нарежу, — думаю, — полукругами. Полукруг и в руке держать удобнее. Ладонь все-таки больше полукруглая, чем квадратная.
Батон оказался большой, и резал я его долго. За это время успел и кухню оглядеть, и, главное, смотрителей.
На боку у каждого смотрителя висела блестящая железная гроздь, напоминавшая виноградную. Только составляли ее не ягоды, а ключи от клеток. Железная гроздь прибавляла смотрителям веса и в прямом, и в переносном смысле. Ее обладатель мог войти в клетку к лемурам, к лошадям Пржевальского и даже к гориллам.
Все служители были одеты в форменные свитеры с эмблемой зоопарка на груди. Свитеры были бордовые и голубые.
— Красиво-то как, — завидовал я. — Если бы мне предложили свитер, я бы взял голубой.
Но мне и бордового никто не предлагал.
Только один человек в зоопарке не носил свитеров. Видимо, не зря этого человека звали «Шеп», что значит — «рыжий». «Рыжий» обязательно должен чем-нибудь отличаться от других. «Шеп» отличался тем, что носил «джерси». Вместо эмблемы треста, грудь Шепа украшали национальные узоры.
Зато Шеп уважал резиновые сапоги. Он ухаживал за водоплавающими, а при такой работе непромокаемая обувь — первейшая вещь. Необходимо заметить, что Шеп принадлежал к пожилому поколению сотрудников зоопарка. И он давно уже был не рыжим, а седым как лунь.
Как раз, когда я резал батон, Шеп вошел в кормокухню «Мелких млекопитающих». Он всегда сюда заглядывал, когда кормил уток на пруду неподалеку.
— Леди и джентльмены! — крикнул Шеп. — Произошло событие огромной важности!
Ножи застыли над огурцами, яблоки, летящие в таз, повисли в воздухе.
— Меня, наконец, перестало пучить от молока!
Ножи вместо огурцов врезались в разделочные доски. Яблоки пролетели мимо таза и со звоном упали на кафельный пол.
— Х-о! Х-о! Х-о! — смеялся Доминик.
— О-х! О-х! О-х! — отвечала ему Эуленетт.
Не смеялся только Мриген, поскольку его тоже нередко пучило от молока, и он знал, что ничего смешного в этом нет.