В ней вновь затеплилась вера в успех.
Нужно пойти на какой-нибудь из триумфов Цезаря и попытаться отыскать Брута. На людях он не станет затевать бурных сцен и, возможно, не устоит перед мольбами, так что она сумеет добиться примирения. Главное, чтобы не вмешался Антоний, он ведь тоже будет на триумфе. Тут оставалось лишь уповать на волю богов.
Измученная тяжкими мыслями, Фабиола запретила себе рассуждать о дальнейшем. Лучше уж вообразить что-нибудь приятное. Вдруг на триумфе ей попадется легионер, знакомый с Ромулом? Фантазия ее развеселила, и Фабиола слегка воспрянула духом.
* * *
Тарквиний видел, как прорицателя выкинули за дверь. Перелетев через порог грудой хлама, тот ударился оземь с характерным стуком треснувших костей.
Следом в дверном проеме показался ухмыляющийся привратник.
— Не вздумай вернуться, — предостерег он.
Подобрав замызганный мешок, горе-пророк похромал прочь.
Тарквиний поморщился, чувствуя себя едва ли не таким же обманщиком. Его путешествие к родным местам, хоть и небесполезное, так и не принесло желанных откровений. Горькие думы, терзавшие его при воспоминании о родителях и учителе, слегка утихли, когда он перенес родительский прах в гробницу, достойную чистокровных этрусков, и наведался к погребальному кургану Олиния. Учитель принял насильственную смерть добровольно, и гаруспик, несмотря на неизбывную печаль, невольно уважал его выбор. В знакомой пещере Тарквиний нашел лишь мелкие обломки от некогда великолепной колесницы: должно быть, ее разбили легионеры, сопровождавшие Целия. Фрески с сюжетами из жизни этрусков тоже не сохранились, кроме одной, изображающей Харона: демона подземного царства чтили даже римляне. Такое варварство убедило гаруспика, что Этрурия окончательно канула в небытие и цивилизация его народа навечно потеряна для потомков. Он вдруг почувствовал безмерное одиночество — и вспомнил о Ромуле. И о цели своего путешествия.
Выкопав бронзовую печень, он отнес ее в горы, надеясь заглянуть в будущее. Тщетно. Внутренности тучного ягненка, пойманного по пути, тоже ничего не открыли. В порыве отчаяния Тарквиний разразился бранью, обращаясь к грозовому небу и нескольким парившим в нем стервятникам, однако тут же, опомнившись, почувствовал себя последним глупцом. И лишь когда он успокоился, к нему пришло единственное за весь путь откровение.
Гаруспик увидел себя в Риме, неподалеку маячила одинокая фигура Цезаря, над головой сгущались зловещие тучи. Затем он увидел Ромула и Фабиолу и окончательно уверился в том, что они дети Цезаря. В лицах обоих проступала печаль, встревожившая Тарквиния: близнецам грозит опасность? Неужели от Цезаря? Почему?.. И вдруг с неожиданной ясностью гаруспик осознал, что должен вернуться в Рим.
Прежде чем распрощаться с Цецилием и латифундией, он зарыл бронзовую печень рядом с гладиусом Тарквина. Возьми он реликвии с собой, они будут слишком бросаться в глаза, а правитель вроде Цезаря дорого бы дал за право обладать таким оружием. Гаруспик надеялся, что в будущем сумеет передать кому-нибудь знание о том, где они скрыты. Уходя из родных мест на юг, он уже знал, что больше сюда не вернется.
В Риме Тарквиний тут же наведался к Лупанарию — посмотреть, нет ли перемен. Зрелище вышвырнутого на улицу прорицателя вознаградило его сверх меры. Стало быть, Фабиола ищет знаний о будущем — и не ради забавы, ведь шарлатанским россказням она не поверила. Тарквиний вскочил на ноги и, поминутно забывая о принятой им роли уличного дурачка, устремился вслед прорицателю. Сочувственно пошептать на ухо, сунуть монету-другую — и он, возможно, узнает о сестре Ромула то, что ему нужно!
Если уж боги отказываются помогать, придется добывать сведения самому.
* * *
Первый триумф Цезаря знаменовал победу над Галлией. Хотя ни Ромул, ни остальные легионеры Двадцать восьмого, набранные в особую центурию, не участвовали в галльской кампании, они обязаны были сопровождать диктатора в качестве почетной стражи. Подготовка ко всем четырем триумфам заняла несколько недель. Каждое утро вся особая центурия, семьдесят два ликтора и сотни солдат из разных легионов собирались на Марсовом поле — обширной равнине к северо-западу от Рима, где распорядитель празднеств часами заставлял их упражняться. Солдаты ворчали, однако никто не протестовал: в конце концов, жизнью они тут не рискуют, а Цезарю ведь нужно, чтобы триумф прошел четко и гладко.
Ромулу и остальным не позволяли самостоятельно покидать загородный лагерь, кроме как по службе, так что пуститься на поиски Фабиолы или Гемелла ему не пришлось. Отчасти это даже утешало. Юноша слабо представлял себе, с чего начинать. В Риме ведь почти миллион жителей! Да и откуда ему знать, в столице ли сейчас Фабиола? А разорившийся Гемелл вряд ли живет в том же доме, где вырос Ромул. Теперь, когда мечта вернуться на родину наконец исполнилась, от такой беспомощности опускались руки. Правда, к радости Ромула, уставшего от вечных горьких мыслей, и чувство вины, преследующее его из-за Бренна, слегка притупилось.
Бешеный ритм города тоже отвлекал от дум. Где бы ни появлялись Ромул с товарищами, их приветствовали как героев, дети не давали проходу и клянчили потрогать гладиус или щит, благодарные матроны норовили сунуть в руки фрукты, хлеб или чашу вина, старики призывали на легионеров благословение богов. Ромул, выросший в столице рабом, к такому не привык: рабов замечают лишь тогда, когда посылают с поручением или пинком отшвыривают с дороги. Чувствовать себя героем-завоевателем было в новинку, и после тяжких лет, полных лишений и опасности, он спешил насладиться благами мирной жизни.
Триумфы Цезаря привлекли в Рим десятки тысяч крестьян, чьими палатками пестрели теперь даже мельчайшие уголки Рима, и диктатор, неподражаемый в своей щедрости, через день устраивал пиры для всех желающих — тысячи столов, установленных на форумах, ломились от яств и вина. В амфитеатре Помпея что ни день публике представляли то состязания атлетов, то колесничные гонки, то сражения; для охоты на диких зверей привезли сотни львов, поговаривали даже о морской битве, которую устроят на специально запруженном участке Тибра.
Гладиаторские бои, что неудивительно, вызывали у Ромула двойственное чувство. С одной стороны, он люто ненавидел и ланист, посылающих людей умирать на арене, и зрительские толпы, жаждущие крови. С другой — его до сих пор грели воспоминания о дружбе с Бренном, зародившейся в лудусе, и о выигранных на арене боях. Мысли о гладиаторских зрелищах тревожили Ромула еще и тем, что, уйди он из армии, нужно будет зарабатывать на жизнь, а он умеет лишь сражаться: гладиатором на арене или солдатом в армии. От круговорота дум чуть не лопалась голова, и хлопоты о заработке, как и поиск Фабиолы, Ромул предпочел отложить на потом.
Первый триумф запомнился Ромулу надолго. На рассвете процессия выстроилась на Марсовом поле: предваряемый семьюдесятью двумя ликторами — по двадцать четыре на каждый срок диктаторства, — Цезарь ехал на великолепной четвероконной колеснице, одетый в белую тогу с пурпурной каймой. Лицо его было выкрашено в красный — цвет победы, над головой раб держал лавровый венок. При виде Цезаря, великого полководца-победителя, легионеры вместе с Ромулом довели себя до хрипоты, выкрикивая приветствия, и остановились лишь после вмешательства распорядителя.