– Если что направить или отбить надо, госпожа…
Шерёшка словно испугалась собственного мягкосердечия. Исчезла внутри… вскоре вновь появилась. Вывалила на крылечко ржавый топор и два больших косаря. Сквара, улыбаясь, обмакнул в воду точило…
На ночь он устроился в том же дровнике, выбрав угол посуше. От рубашки пахло пóтом и дымом, уютно, совсем по-домашнему. Было скучно без Ознобиши. Сквара начал подбирать слова, мысленно пересказывая братейке прожитый день, но скоро сбился. Достал из нагрудного кармашка кугиклы. Высвистал протяжную погудку к преданию о храбром Нарагоне. Передохнул, стал искать голосницу к песне из «Умилки Владычицы». Он уже который день трудился над ней, но напев не спешил даваться ему. Всё не выходил таким, как хотелось. А хотелось – чтобы голос летел и смеялся, выплетая лёгкий узор, чтобы плескали крыльями рукава да на ногах порывались вспыхнуть подмётки…
Дровник мостился под свесом кровли, примыкая к избе. Сквара вдруг отнял кугиклы, стал слушать. Показалось, будто за бревенчатой стеной кто-то плакал. Не бабка же, в самом деле?.. Может, домовой какое худо предчувствовал?..
Утром Шерёшка долго не показывалась. Сквара подождал, подождал… Напустил на себя вид понаглее, отправился из дома в дом – побираться ради Владычицы.
Под небом святым не без добрых людей.
Подайте пластов, подарите гвоздей!
Простой деревяшки прошу у дверей,
Чтоб к вам Справедливая стала добрей…
А глаза и нахальная улыбочка говорили другое: «Я моранич. Мне – воля!»
На него смотрели, как на скорбного разумом, пытались кормить. Узнав, для чего требовалось подаяние, кривились, точно от кислого. Отказать, однако, не смели. Сквара стаскивал добытое к старухиному дому, шёл снова. Наконец застучал топором, сшибая полуистлевший настил.
Шерёшка высунулась к полудню. Может, вовсе носа не показала бы, но уж очень весёлый разговор шёл прямо под дверью. Звенел топор, свежее дерево в ответ покряхтывало и пищало. Принимало нужный облик, заново сплачивалось. Упорный молодчик ещё и напевал себе под нос, временами смеялся…
Старуха вышла на почти дотёсанное крыльцо, потопталась. Умело пригнанные доски даже не скрипнули.
– Можешь ли гораздо, бабушка, – поклонился молодчик.
Снова в рубашонке да на стылом ветру… как есть неслушь. Тощóй, тела не нагулял… только руки да голос – у взрослого мужика вперёд выпросил. И уж крылечко уладил…
– В душу вьёшься? – зло спросила старуха. – А сам в печку глядишь? Ступай, отколе пришёл!
Дверь бухнула.
– Бабушка! – уже вслед окликнул молодчик. – Я потом на крышу полезу… чтобы не в напужку тебе…
На третий день Шерёшка вынесла ему миску варёного ситовника. Помедлила, осталась смотреть, как он сновал по крыше туда-сюда, перестилая берёсту. Надо же было, действительно, показать ему, где течет.
– Сядь! – велела она, когда парень спрыгнул наземь пополнить работный припас.
Он послушно сел, только рука нетерпеливо разглаживала на колене берестяной лист в изнаночных письменах жуковин.
– Под кем ходишь? – строго спросила Шерёшка. – Под Лихарем?
Она убирала волосы по андархскому вдовьему обыкновению: пускала седые пряди на спину и плечи, лишь голову повязывая платком.
Он гордо ответил:
– Мне господин Ветер учитель.
Бабка прищурилась:
– Когда красть печенье приходил Лихарь, он пытался разобрать крышу примерно там, где ты латаешь сейчас. – И похвасталась: – Я ему глаз чуть не выткнула чапельником, с тем и убрался.
Подвижные брови парня вдруг собрались к переносице.
– Ты, бабушка, к нам как придёшь, учитель тебя в свои покои ведёт… Что ж он не прислал избёнку поправить, пока зимней бурей не раскатало?
Шерёшка снова озлилась:
– Рот бесстыжий прикрой! Довольно того, что он жизнь мою никчёмную сохранил!
И замахнулась на бесчинника клюкой. Взялся, мол, дело делать, вставай и радей, а то, вишь, расселся! Он не стал уворачиваться, не отскочил, даже локтем не заслонился, только прижмурил глаза. В левой брови у него сидел рубчик, отчего та казалась надломленной. Бабкина рука замедлила движение… остановилась… утвердила костыль между колен. Охаверник фыркнул, вскочил и был таков – взмыл на крышу, снова застучал топором.
Вечером он уже привычно наладился в дровник.
– Ишь выдумал! – рассвирепела старуха. – В сенцы полезай, кому говорю!
Он как есть поклонился порогу. Вошёл, устроил в уголке тощий заплечный мешок, стал оглядываться. Соображал, к чему ещё приложить руки. Шерёшка затворила дверь, оставив его в темноте. Сквара сел, расправил под головой куколь, мало не засмеялся. Никак смутить его захотела, покинув в тёмных сенях?.. После его-то невишных странствий по крепостным вертепам?.. Рука сама собой нашарила на груди кармашек, но играть Сквара не стал, убоялся побеспокоить старуху. С неё станется, выгонит обратно в дровник либо вовсе за забор да заречёт возвращаться…
Ему начало что-то сниться, когда в доме со стуком упала деревянная миска. Потом избяная дверь громко и обиженно заскрипела. Когда она стукнула о косяк, Сквара уже стоял, щурясь на свет. Шерёшка вышла простоволосая, лучина за спиной превращала её в растрёпанную кикимору.
– А свистульку свою в дёрн на крыше зарыл или приколотил куда? – спросила она так, будто Сквара у неё последнюю утку стащил и хотел втихаря сожрать, но попался.
Он начал было оправдываться:
– Не, я…
Бабка замотала головой:
– Лезь в избу, неслушь!
Сквара благодарно поклонился, шагнул через высокий порог.
Он, в общем, догадывался, что увидит, но оторопел всё равно. Шерёшка жила в таком позорном сиротстве, что, по мнению правобережника, всей деревне впору было кануть сквозь землю. Щели в стенах, пробитые где мхом, где ветошью, где очёсками собачьей кужёнки. На закопчённых стропилах – длинные махры слипшейся сажи, похожие на тенёта в Инберновых погребах: знак, что печка никуда не годится. Полати с драными одеялами… Пол, сберёгший клочья берёсты лишь по углам, куда не сворачивала каждодневная старухина тропка… Только из одного кута мучительно вкусно тянуло мёдом, маслом, сладкими пряностями, но в ту сторону Сквара боялся даже коситься.
– Бабушка, – сдавленно выговорил он. – А соседи что ж?.. Мужики?..
Шерёшкины глаза, светло-карие, как у многих андархов, угрожающе потемнели.
– Зги не приму от стервоядцев!
Сквара не решился спросить почему, просто молча смотрел, как разгоралось чёрное и опасное пламя.
– Они грабили крепость, а нас бросили умирать! – продолжала старуха. – Они не пришли спасти нас, хотя наверняка слышали крики!.. Если бы к нам сунулись волки, я даже им дитя отдала бы…