Шерёшкин взгляд был словно проклятие.
Вот когда скопом навалились холод и мрак пройденных подземелий! Сквара вспомнил развалины, перегородившие подход к Мытной башне. Вырванные, а то и сломанные кабаны величиной в половину избы. Целые стены кладки, сбитые с оснований, кренящиеся грозно и тяжеловесно…
Годы притупили некогда когтистые сколы, каждое прошедшее лето добавило по слою зелёного мха. Пройдёт ещё время, мох станет землёй, поди догадайся, как много всего скрылось под мягким круглым горбом… Сколько в нём угасло надежд, боли, радостных ожиданий, драгоценных светочей памяти… Кто сможет представить, как рушились палаты, ещё вчера сулившие надёжный уют, как дружеские стены вдруг превращались в каменные челюсти, крушившие беззащитную плоть… И люди кричали в этих челюстях. Звали на помощь…
А другие люди пробегали мимо, не слушая криков и даже детского плача. Тащили в мешках расхватанное добро. Спешили нахапать побольше, пока всё не рухнуло окончательно.
Сквара был готов сделать что угодно, лишь бы Шерёшка не смотрела так, словно он был одним из похищников. Он не смел раскрыть рта, только мял пальцами гайтанчик кармашка, не зная, вынуть или оставить.
Шерёшка устало вздохнула, опустилась на лавку, вдруг спросила его:
– Сам откуда взялся, чудо смешное?
Сквара, пребывавший мыслями во днях Беды, даже моргнул:
– С Конового Вена я, бабушка. Здешние нас дикомытами прозывают.
Она удивилась:
– Что, теперь и оттуда кровью брать стали?..
– Не, – сказал Сквара. – Мы с атей на левый берег в гости пришли. Меня сильно забрали.
Раньше он произносил это, гордясь и скорбя о своей поруганной вольности. Ныне – смущаясь, вынужденно вспоминая деяние учителя, которое старался приводить себе на память пореже.
– Кто забрал? – подслушала его мысли Шерёшка. – Ветер, стало быть?
Сквара ниже опустил голову:
– Ветер…
– Он тогда живо разогнал вороньё, – снова обратилась к минувшему старуха. – Молодой был, чуть постарше тебя. Он сам отваливал камни, чтобы добраться до нас. Он вынес меня из-под земли на руках… – Добавила шёпотом: – Только дитятко спасти не успел.
Сквара попытался представить заваленных людей. Искалеченных, беспомощных, умирающих. И как учитель выносил к свету Шерёшку, в забытьи уронившую голову ему на плечо. Собственные лазанья по подвалам предстали бесцельными и пустыми, он вспомнил страх и круги перед глазами от усилия, когда выставлял загородивший выход отломок. А если бы за той каменной дверью маялась, плакала… к примеру, Ишутка…
Что-то царапнуло. «Из-под земли?..» Нешто гостевые палаты в глубину вверглись? А что, в Беду и не такое бывало.
– Бабушка, – тихо спросил он. – Ты ведь, говорят, в самом Фойреге раньше жила…
Он думал услышать о городе, который знал по впечатлениям трёхлетнего малыша, но Шерёшка фыркнула:
– В самом? Да я праведного Аодха видела, вот как тебя!
Сквара только и смог восхищённо выдохнуть:
– Ух ты!..
– У моего отца не было родовых заслуг, позволяющих войти во дворец, – продолжала Шерёшка. – Он своим трудом добился того, что царь пожелал увидеть его. Мотушь всю ночь перешивала наряды…
Мотушь, отметил про себя Сквара. Самое любовное обращение к матери, принятое у андархов. Больше всего ему хотелось узнать, не приметила ли будущая Шерёшка шустрого мальчонку, носившегося по палатам вперегонки с крылатым щенком. Вслух он робко выговорил совсем другое:
– Твой батюшка, верно, был знатный источник… Чем он так порадовал праведного Аодха?
Шерёшка вновь подозрительно уставилась на него:
– На что тебе?
– Мой атя лыжи людям верстает. Лучше делателя во всём Правобережье нету, – похвастался Сквара. – Я в его след хотел… да Владычица иную долю назначила.
– Батюшка держал списчиков, переплетал книги, – как-то тяжело выговорила Шерёшка. – Кто мог знать…
Она опустила голову и молчала до того долго, что Сквара отважился напомнить о себе:
– Ты, бабушка, небось и праведную царицу Аэксинэй…
Так уж вышло, что зрительно братишка Светел твёрже помнил отца. Он рассказывал о седом величественном человеке с такими же, как у него самого, медово рдеющими глазами. А вот мать… Руки, запах, ласка, тепло… Голос он узнал бы наверняка. Но покажи ему искусно списанное поличье – мог усомниться.
– Бабушка… Царица, наверное, красива была?
Старуха словно очнулась. Скваре показалось, она готова была поленом в него шваркнуть.
– Ты глуп, как и всё твоё племя! Красивая!.. Горе народу, чьих царя и царицу не называют прекраснейшими из смертных!.. Боги обратят взор на вождей, и кого увидят? Деревенского пендеря об руку с дурнушкой?..
Сквара смиренно молчал.
– Царица была милостива, – снова заговорила Шерёшка. – Я понравилась молодой государыне, она пожелала, чтобы я приходила рукодельничать с её девушками. Она и печеву, за которым все вы охотитесь, меня научила… А год спустя сама набросила мне на плечи свадебный плащ…
Сквара сразу подумал, что баснословное печево наверняка пробовал и малыш Светел. Потом вздрогнул, похолодел, хотя в избе было тепло. Он знал: царица Аэксинэй, подарившая супругу долгожданного сына, канула в огонь совсем юной. Значит, Шерёшкину свадьбу играли не полвека назад, как он почему-то решил, а накануне Беды. То есть чуть больше десяти лет тому. Так сколько же сравнялось…
– Бабушка, – очень тихо проговорил он, вглядываясь в её лицо, силясь мысленно стереть с него глубокие письмена, начертанные страданием. – Может… мне тебя лучше… малой тётушкой величать?
Седые космы встали дыбом, точно шерсть рассерженной кошки. Шерёшка замахнулась костылём:
– Вон ноги отсюда!.. Пошёл!..
Сквару сдуло к порогу, он только недоумевал, чтó не так ляпнул, каким образом схватил её за болячку. Он уже открывал дверь, когда его настиг голос Шерёшки:
– Куда? Вот же неслушь…
Он остановился, оглянулся.
– Я тебя зачем звала? – строго осведомилась бобылка. – Свистульку, говорю, куда свою дел?
Сквара выудил из кармашка кугиклы, ещё понятия не имея, как станет играть, чем возвеселит хозяйкино сердце. Снова вспомнил крепостные подвалы, напоённые болью и местью до полного отрицания света… непонятное «из-под земли»… Шерёшка вдруг показалась ему ещё одной душой, застрявшей в промозглом мраке. И что с того, что эта душа была по-прежнему во плоти?
Кугиклы всхлипнули, простонали, словно ветер, заблудившийся в разрушенных переходах. Чья-то неприкаянная тень плакала, металась, звала другие такие же тени и не умела понять, что они не придут, что они ушли слишком далеко – не откликнутся…