– Римм… – мягко начал Кирилл. – Привидения? Ты действительно в это веришь?
– А как тебе такой вариант… – к ним подскочила неунывающая Мила Кифаренко. – Транслятор ведь ловит радиоволну, как рация? Может, просто произошел сбой и он с нашей волны переключился на чье-то радио неподалеку?
– Откуда такие познания в радиотехнике? – ласково улыбнулся ей Кирилл. Она радостно и беззастенчиво сверкнула мелкожемчужными зубами:
– Павлик когда-то ходил в кружок юного радиолюбителя. А мы все делаем вместе.
Римма смерила Милу уничижительным взглядом и зашипела:
– Вы меня совсем за дуру держите? На дворе двадцать первый век! «Пионерская зорька» по радио, что, серьезно? Шла бы ты, Мила, в другое место образованием сверкать! Выискалась, тоже мне!
– Римма, – Кирилл опешил от ее грубости. Мила как-то неловко дернула головой, хрюкнула и выбежала из зала.
Через несколько минут, пересекая фойе, Ника заметила ее вместе с братом на верхней галерее, откуда, если верить легенде, сорвалась маленькая пионерка. Рослый Паша, опершись рукой о колонну и опустив белокурую голову, напоминал не то атланта, не то ветхозаветного Самсона, готового обрушить опоры филистимской темницы.
– Я прибью эту стерву, – пообещал он.
– Не надо… – Мила прерывисто вздохнула.
– А ты не давай себя обижать! Мильчонок… Еще и ревешь сразу. Такая ты у меня чувствительная.
Или это потому, что у тебя критические дни скоро?
– Иногда мне страшно: ты знаешь про меня все, вплоть до моего цикла, – шмыгнула носом Мила и положила голову на его широкую грудь. Паша обнял ее за тонкие, словно вафельные плечики:
– Я же твой брат. Я за тебя отвечаю.
– Ага, и еще мы живем в одной квартире.
– И это тоже, – со смехом согласился он. Но в эту секунду вдоль коврового языка, расстилающегося поперек фойе, процокала каблучками Римма, и взгляд, которым проводил ее Паша, не сулил ничего хорошего.
Ника опасалась давать волю размышлениям. Отвлекшись на мгновение, она снова и снова рассыпала свои мысли во все стороны, как сахар по линолеуму, – тревожное ощущение дробности, прилипчивости и невозможности собрать назад… Возможно, пионерский галстук был случайностью, хотя она так и не узнала, откуда он взялся в театре. Хорошо, допустим, забыл кто-то из зрителей. Она предпочитала не домысливать, что это за зритель такой… Но «Пионерская зорька» по внутреннему транслятору – это-то как объяснить? И в какой области искать объяснений? Мистика? Теория вероятностей? Маловероятно. Невероятно.
Римму не отпускала нервозность. Она будто вознамерилась заставить весь театр вертеться вокруг собственной персоны, отчитывала, советовала. Даже принялась перечить Липатовой из-за какой-то ерунды. Шоколадка («Только не бери молочный, непременно горький, чтобы какао не меньше 72 процентов!»), с трогательной готовностью купленная Кириллом в подвальном магазинчике за углом, не сделала ее счастливее, а чай с мятой и тимьяном – спокойнее. Римма то начинала всхлипывать, то, наоборот, беспричинно срывала злость на кого-нибудь, как это получилось с Милой. За этот день симпатия, которую некогда Ника испытывала к Римме, испарилась дочиста, оставив разве что пыль сожаления, белесую и поскрипывающую, как морская соль на горячем валуне. Никакой жалости – она сочувствовала лишь Кириллу, который так терпеливо выслушивал сетования, был так выдержан и покладист, так предупредителен, что, кажется, единственный не переметнулся в лагерь противников Риммы. Наблюдать за этим было приторно-горько, и, несмотря на ревность, сердце Ники сжималось от нежности при виде его ненавязчивой заботы, обращенной к другой женщине.
В довершение всего, уже после репетиции новой постановки, Корсакова поднялась по улитке винтовой лестницы, ведущей от гримерок на чердачную площадку, и довольно резко высказалась Сафиной, Зиминой и Трифонову по поводу дыма, который сквозняком тащит отсюда прямо в гримерки:
– У меня чувствительные легкие. И, по-моему, два часа назад Лариса Юрьевна выразилась предельно доходчиво!
И тут Леля, весь день хранившая свою обычную ледяную невозмутимость, глубоко затянулась, с силой ввинтила окурок в бетонную ступеньку, на которой сидела, встала на ноги и выдохнула густой серебряный дым прямо в удивленное и красивое лицо.
– Можешь бегать, ныть, канючить, если так нравится. Душу мотать всем подряд. Но это не изменит того факта, что вчера ты облажалась, и все второе действие мы играли с тобой, как со стенкой для тенниса. И гораздо действеннее было бы попросить прощения.
– Лель, – Трифонов дернул ее за рукав. Раньше Сафина ни за что не разрешила бы себе выпад в адрес коллеги, и Даня был озадачен такой необъяснимой переменой. Но Леля даже бровью не повела. Возвышаясь на одну ступень над Корсаковой, она смотрела сверху вниз, не мигая, как смертоносная анаконда. Римма вытаращила глаза и заливалась краской.
– Ты просто слила спектакль, ты это понимаешь? – Сафина повысила голос. – Мы как на детском утреннике выступали. Позорище.
– Что, кто-то умер и ты унаследовала трон? – огрызнулась Римма, запоздало спохватившись. Глаза ее сузились, как у кошки. Несмотря на растерянность, позволить Сафиной унижать себя она не могла. Но ту было не остановить, уже пошла цепная реакция.
– Зрителям нет дела до наших проблем, неурядиц, всего этого дерьма! Они приходят в театр на спектакль. А мы всего лишь проводники. И у нас не может быть недомоганий, не может быть никаких косяков, срывов, понимаешь ты это? У тебя даже голова не может разболеться. И температура под сорок не оправдание. Если, конечно, ты называешь себя актрисой. Актеры даже подыхают на сцене! А тебе вчера были нужны суфлер и валерьянка!
– Вот только не надо из себя строить… Сару Бернар!
– Лучше Сару Бернар, чем вздрюченную истеричку, – припечатала Леля, давая понять, что разговор окончен. Она шагнула вниз с таким грозным видом, что Римма отшатнулась и пропустила ее без единого возражения.
После репетиции стала известна новость, расшевелившая их осиное гнездо даже сильнее, чем ссора двух актрис. Муниципалитет урезал финансирование, и театр «На бульваре», и так едва державшийся на плаву, оказался на грани полного краха. Объявив это, Липатова, не будь она так подавлена, вполне могла бы запечатлеть на будущее эту немую сцену в своей памяти: на тот случай, если придется ставить финальную сцену «Ревизора». Ника тут же вспомнила и нервозность худрука в последние дни, и визиты по инстанциям и чиновникам, и бутылки коньяка, которые худрук таскала к ним в своей мешковатой сумке – в качестве «приятного презента».
– А новая постановка?
– Мы можем позволить себе нашу Трою?
– А зарплаты?
– А костюмы? – сыпалось на Липатову со всех сторон. Она с каменным лицом смотрела в окно на двор, где мусоровоз с грохотом опустошал мусорные баки. Один из пакетов порвался, и на асфальт хлынула хлопьями старая штукатурка вперемешку с обрывками обоев и обломками деревянных реек – строительный хлам, принесенный в жертву будущему уюту.