– Вы как себя чувствуете?
– Ох, вот ты неугомонная, – актриса махнула на Нику. – Хорошо я, хорошо. Уже и забыла. И тебе советую.
– Как я могу забыть? – волновалась девушка. – У вас был сердечный приступ. Неплохо бы «Скорую»…
– Неплохо бы коробку монпансье, но мечтать не вредно. И кстати, неправильно говорить «сердечный приступ», звучит как-то не очень. Надо говорить «сердце прихватило, сейчас отпустит».
Ника сокрушенно вздохнула:
– И давно у вас так… прихватывает?
На узких губах, уже вернувших розоватый оттенок, заиграла улыбка:
– Смотря что считать «давно». Пару лет, с прошлого инфаркта.
Рука ошеломленной Ники сама собой легла на телефонную трубку, но Лизавета Александровна проворно перехватила ее своей пергаментной, на удивление сильной ладонью. Ника рассердилась:
– Знаете, что? Так нельзя! Я и не знала про инфаркт!
– Из позапрошлого отпуска я вернулась на две недели позже, может, помнишь? Так вот, это был не пансионат в Евпатории, как все думают…
– А если с вами сегодня что-нибудь случится?!
– Не помру, не боись, – хохотнула Рокотская беспечно.
– Давайте хотя бы позвоним вашим родным. Детям? – продолжала настаивать Ника. Рокотская покачала головой:
– Не думаю. Ника, бог с тобой, все в порядке. Не болит, не давит, дышу хорошо, вдох-выдох. – Она продемонстрировала. – Детям незачем знать. Ну позвонишь ты им, ну примчатся. Хлопотать начнут, невестка будет вздыхать и причитать. Привезут меня к себе, а у меня дома кошка останется некормленая. И что толку? Назавтра все на работу отчалят, а я приеду сюда. Скажи, есть польза от твоих звонков? А так я домой доберусь, в свою квартирку, никто вокруг меня не суетится – красота. Соседка Неля – медсестра. Если что, я ей в стену стукну, она тут же примчится. У нас с ней давний уговор. Она мне и уколы делает.
– Только я вас тогда провожу до дома.
– Это уж как тебе будет угодно, – колючие глаза Лизаветы Александровны смягчились, она пожала плечами и ощутимо подобрела, расслабилась. Оглядела комнатку, завешанные старыми афишами стены, казенно-серый куб сейфа, легкомысленный абажур настольной лампы, к которому Ника прошлой зимой прикрепила полторы сотни разномастных пуговиц на шнурках, на манер бахромы, и, наконец, взяла в руки Никину чашку:
– На тебя похожа. Снаружи неприметная, а внутри яркие ромашки. Вот так и все мы. Не те, кем кажемся, и не те, кем прикидываемся. Знаешь, у меня уже Володя, внук, недавно семьей обзавелся… А я все не смирилась с тем, что я бабушка. Не хочу быть бабушкой. И еще бессонница… Иногда, особенно летом, когда ночами не спится, я выхожу на лоджию… У меня там всегда летом левкои цветут, такой по ночам запах от них, дурманящий. Открываю окно и подолгу смотрю во двор. Люди ходят. Чаще все по мобильным разговаривают. Молодежь пиво пьет на детской площадке и обнимается, к родителям возвращаться не хотят. Помнишь, как у Есенина? «Так же девушки здесь обнимают милых, до вторых до петухов, до третьих…» Я все думаю, наверное, это те самые ребята, что лет десять назад там куличики пекли и в песке копошились. И понимаю, что для меня ничего не поменялось. Ночи летом все такие же колдовские, тополиный пух летит, и мечтать хочется. Все та же свежесть, во всем, и запахи чувствую, и настроение. У каждой ночи ведь собственный тон, неслышное звучание… И я все та же. На парней по привычке заглядываюсь. С новеньким нашим болтаю, с Кириллом, и сама себя ловлю на том, что вот-вот кокетничать примусь. Больно уж он хорош, этот наш мальчик-с-секретом… А потом глаза-то опускаю, на руки свои. А руки морщинистые. И в зеркале я старуха.
– Вас язык не повернется назвать старухой, – не согласилась Ника.
– Язык, может, и не повернется, а так оно и есть. Старуха. В зеркале. А внутри все та же. Так что не надо внукам звонить. Для них я ходячая древность. Вот пусть так и остается. И от моей «ходячести» я отказываться не собираюсь, она моя и ничья больше. Я актриса, моя жизнь здесь, а не в больничном крыле с ходунками и капельницей на колесиках. Так что держу марку и тебе советую не киснуть! А то еще будешь жаловаться, как наша красавица… Хотя нет, не верю, что ты способна расклеиваться, как она. Это целое искусство – так впадать в отчаяние. Даже не переигрывает – загляденье!
Ника заколебалась:
– Думаете, это игра… Мне кажется, ей правда не по себе. А вы… Вы верите в привидения?
Лизавета Александровна усмехнулась.
– Я прослужила в театре всю жизнь и знаю огромное количество баек. Были там и проклятия, и порчи, и несчастливые спектакли, и любовные зелья, и еще полно всякой чертовщины. Были и призраки, начиная с Ермоловой и заканчивая сторожем, который бродит по закоулкам театра после того, как его переехал экипаж тамошнего антрепренера. Но лицом к лицу с привидениями я не сталкивалась ни разу. Зато множество раз встречала человеческую зависть. Которая может быть очень изобретательна и эффектна, уж поверь. И кстати, собирайся, нам пора. Наши руководители и вдохновители давно ушли, а ты и не заметила…
Ходили слухи, что Кирилл, как и обещал, нашел спасение для театра. Что-то связанное со спонсорской помощью от его знакомых – подробности не оглашались, и все замерли, напряженно ожидая, когда одна из чаш весов опустится, знаменуя итог, благословение или крах. Липатова со свойственным ей упрямством не отменила ни единой репетиции нового спектакля, хотя костюмерша Женечка, уже чертившая в альбоме эскизы костюмов, не торопилась на оптовый склад тканей за покупками. И в этом актеры видели тревожный, парящий надо всеми знак вопроса.
В репетициях Ника вдруг распознала подобие групповой терапии. Лариса Юрьевна была достаточно опытна, чтобы сообразить, что работа вполсилы внесет лишь большую сумятицу в души ее подопечных, поэтому она, никого не щадя, требовала выкладываться в полную мощь. Подглядывая за ходом репетиции, Ника с волнением видела, как быстр и полон ярости Кирилл, уже и не Кирилл вовсе, а решительный Гектор, уверенный в собственной способности предотвратить надвигающуюся войну. Он являлся полной противоположностью Римме, играющей Елену, которой Липатова наказала быть как можно более плавной, соблазнительной и засасывающей, как черная дыра. Каждое его движение – нарочито резкое, удар меча, каждое ее – мягкость и пелена преступной, обволакивающей безмятежности. Кирилл распластывался на полу, вскакивал, карабкался на металлическую конструкцию, еще не скрытую фанерными очертаниями крепостной стены Трои, и прыгал вниз, так стремительно, что Ника затаивала дыхание. По непонятной причине она боялась за него, словно чувствуя какую-то слабость, но где, в чем – не могла определить. А он поднимался на ноги и уже снова был готов идти до конца.
Ника упрекала себя. Ей бы наслаждаться его игрой, его самоотдачей, но полностью увлечься мешало волнение, она замечала едва уловимую дрожь, пробегавшую по его лбу, – от каких-то тайных усилий, моральных или физических. В этом она не могла помочь, как бы ни желала. Но она видела, как его босые пятки и ладони сереют от налипающей на них пыли – на сцене было грязно, и это заставляло Нику чувствовать досаду. Вставая со сцены, Кирилл бездумным движением смахивал пыль с холщовых штанов, а ей тут же мерещилась его мать, которая когда-то могла бы присесть рядом на корточки и отряхнуть коленки малютки-сына, – но так никогда этого и не сделала, даже не осознав, несчастная, чего лишилась.