– Час от часу… – утомленно потерла лоб Афина. – Мне, конечно, снилось прошлой ночью, что я ловила руками форелей, но не припомню, чтобы их перед этим вырубали из ледяной глыбы…
Афродита зябко поежилась и тут же набросила на плечи пуховую шаль. Мельком полюбовалась на себя в стеклянное отражение и осталась довольна.
И тогда Ника схватилась за голову:
– О боги, боги! Да что с вами со всеми такое? Ради себя вы готовы погубить целый мир, но ради мира не ударите и пальцем о палец! Чем провинились люди, что ты их убил, отец? Они ведь твои дети. В мире не так уж много запретов, но не бросать и не убивать детей – один из них. Теперь Деметра решила заморозить их трупы. Вы погубили Трою. И Париса. Афродита, милая, помнишь Париса, того смертного симпатягу, что отдал тебе яблоко? Прекраснейшая ты наша…
Афродита наморщила чистый, мраморный лобик. Зевс приблизился к Нике и обнял, уколов ей щеку щетиной. Его дыхание кисло пахло вином.
– Ты все перепутала, – шепнул он. – Она не помнит. Потому что этого пока не было. Я создам новых людей, они заселят землю вместе с Девкалионом и Пиррой, и их потомки построят Трою. Спарту. Афины. И тогда ты отдашь ей победу, как и Парис отдаст то яблоко…
Ника почувствовала, что замерзает, и зажмурилась. Так начался новый век.
Она проснулась в выстуженной квартире, проснулась оттого, что замерзла. Тонкое одеяло было влажным, и ноги от холода покрывались судорожным потом. Тщетно пытаясь согреться, Ника перебралась под душ и попыталась вспомнить, что ей снилось и почему внутри у нее лишь безысходность. Все было как в дыму.
Потом она звук за звуком произнесла имя:
«К-И-Р-И-Л-Л»… От имени пахнуло морским соленым бризом, зефиром цветущего олеандра и миндаля, попугаечными соцветиями колючих опунций и жаром белых стен где-нибудь на Санторини, на фоне густого ультрамарина неба… там так тепло…
Но уличный градусник, ничуть не впечатленный Никиной медитацией, показывал минус двадцать восемь. Она подкрутила вентиль на батарее в кухне, оглядела оконное стекло, и перед глазами всплыла картинка из детства, но будто бы виденная совсем недавно, – морозные узоры. На современных стеклопакетах таких не бывает, последний раз она разглядывала эти узоры много лет назад, на окнах родительской квартиры, в другой жизни. Там деревянные рамы на зиму были проложены ватой и поролоном и заклеены бумажными лентами, отдирать которые в апреле, выпуская на волю хлопья краски и мелкую труху, – ни с чем не сравнимое удовольствие.
До театра она почти бежала, ощущая, как смерзаются и индевеют ресницы, как стынет в горле дыхание: воздух почти трещал. Мечтала лишь о том, что устроится поудобнее на рабочем месте и заварит чаю. А дальше увидит Кирилла и уж тогда точно отогреется.
Но ее мечтам не суждено было исполниться: у театра дежурила желтая машина аварийной службы и сновали хмурые мужики в сапогах и тужурках поверх телогреек, разматывая гофрированную кишку шланга. Внутренне уже уверенная в том, что сейчас увидит, Ника ворвалась в театр.
Три ступеньки – ровно настолько пятачок у входа и комната кассы возвышались над уровнем первого этажа, фойе и коридорами. Никина каморка уцелела, все остальное было затоплено. Пар поднимался от воды, залившей этаж, и по ее морю плыли побуревшие дощечки паркета, какие-то фантики, куски картона, спички, клочья шерсти-пыли и весь тот неприметный хлам, что прячется под половицами и по углам и о существовании которого ни за что не догадаешься, пока не прорвет трубы. Именно это и случилось. Видимо, произошло все ночью, потому что, перекрытая, горячая вода больше не прибывала и успела изрядно остыть. Намокшая ковровая дорожка через фойе разбухла и выступала из водяной толщи неровными буграми, как шкура доисторического ящера, которого катаклизм заставил всплыть на поверхность с океанских глубин.
На Липатову, вызванную звонком из аварийки, было страшно смотреть. Поднятая из кровати и явно собиравшаяся впопыхах, с посеревшим лицом и горестным изломом губ, она молча взирала на крах своей жизни и даже не оглянулась на Нику. Стародумова рядом с ней не было, и Ника некстати вспомнила его вечерний поцелуй с поклонницей, все еще ощущая укол припозднившейся совести. Сапожищи аварийных рабочих громко бухали по ступенькам – и хлюпали дальше. Уборщица тетя Вера вполголоса сетовала на коммунальщиков, чиновников и прочих вредителей, забыв упомянуть разве что о жуках-короедах.
– Все кончено, теть Вер, хватит причитать, – устало поморщилась наконец Лариса Юрьевна. – Идите домой.
Она шагнула к ступенькам, спускающимся в воду, как у бассейна, и, по-мужски поддернув штанины, присела на корточки. Одной рукой придерживаясь за угол, второй что-то выловила среди всплывших ошметков и грязи. Подняла перед собой – это оказалась дохлая мышь. Худрук держала ее за хвост, отставив мизинец, и рассматривала без гадливости, с мрачной задумчивостью. Ника сглотнула поднимающийся по пищеводу утренний кофе.
– О господи, что тут… – донеслось от входа звонкое Риммино восклицание. И тихое «ах!» следом. Корсакова и Кирилл пришли вместе, и рука Риммы в тонкой перчатке все еще сжимала его рукав.
Липатова выпрямилась в полный рост и вытянула перед собой руку: мышь качнулась. Вправо, влево, вправо.
– Обварилась. Крысы не бегут с тонущего корабля, только когда тонет он в кипятке, – пояснила Липатова хладнокровно и разжала пальцы. Трупик шмякнулся на пол, Римма всхлипнула. – Ох, Риммка, только давай без истерик. Не сегодня. Разревешься – я тебе по щекам надаю, честное слово.
Справившись с первой оторопью, Кирилл глубокомысленно процитировал:
– Обломки хижин, бревны, кровли,
Товар запасливой торговли,
Пожитки бледной нищеты,
Грозой снесенные мосты,
Гроба с размытого кладбища
Плывут по улицам!.. [8]
И вдруг наградил не Липатову, не Римму – Нику прямым взглядом, словно проверяя. Она, внутренне содрогнувшись, выдержала взгляд не мигая.
В дверь тихо вошла Леля Сафина. Она предпочла воздержаться от комментариев, но цепко огляделась по сторонам – наверняка оценила масштабы трагедии. Корсакова еще раз беспомощно всхлипнула и обернулась к Ларисе Юрьевне:
– Вот, пожалуйста. Какие еще вам нужны доказательства?
– Доказательства чего?
– Этого. Того, что… кладбище, церковь… девочка… – Римма говорила тише и бессвязнее.
– Пока я не увижу всплывающие гробы, о которых твердит Пушкин устами твоего принца, – Липатова смерила обоих недобрым взглядом, – не говори мне о кладбище, моя милая. И вообще ничего не говори, если можно.
– Что вам нужно, чтобы поверить в проклятие? Чтобы она явилась и сама об этом сказала? – взвизгнула Римма. Кирилл осторожно привлек ее к себе, желая утихомирить. Но актриса не хотела молчать.
– Это снова она! Она! Ей не хочется, чтобы мы играли там, где она умерла. Это проклятие, оно висит над нами. Надо мной.