– Если над тобой, то какого лешего я крайняя?! – заорала внезапно Липатова. – Почему мой театр идет ко дну?
Римма съежилась. Ника никогда не видела Липатову в таком состоянии, да и вообще не предполагала, что эту железную леди можно так довести. Лариса Юрьевна на секунду закрыла лицо ладонями, а когда отняла их, была снова непроницаема и холодна.
– Ладно, проехали. Ты, – она ткнула пальцем в Нику, и та вспомнила, что еще недавно эта рука держала за хвост дохлую мышь. – Попробуй дозвониться тем, кто еще не пришел. Скажи, чтобы не приходили. Вероятно, чтобы никогда больше не приходили.
– Что? – Ника решила, что ослышалась. Липатова криво усмехнулась:
– А что? Спонсоры обещали дать деньги на новую постановку. Но никак не на ремонт сортиров и новый ламинат под березу. Знаешь, во сколько это обойдется? Лучше не знать. Ремонт, простой… Ведь давать спектакли сейчас нельзя. Убытки. Конец. Он оказался ближе, чем виделось… Не будет премьеры, не будет ничего. Костюмерную и гримерки наверняка тоже затопило. Есть сигареты?
– Бросаю, – отозвалась Сафина.
– Не курю, – Кирилл развел руками. Липатова вздохнула:
– Я тоже.
И, накинув шубу, вышла на улицу. Через окно было видно, как она стреляет у одного из ремонтников золотую «Яву» и жадно затягивается.
Обзванивая сотрудников – кого-то она успела застать на пороге квартиры, кого-то уже в транспорте, – Ника объясняла ситуацию в двух словах и просила посидеть сегодня дома. В ответ почти все заявили, что приедут помочь. Прижав трубку плечом, она то и дело следила через окно за худруком и Кириллом, который, расхаживая перед начальницей по затоптанному грязному снегу, что-то страстно объяснял. Его руки – опять эти немыслимые руки-птицы – взлетали в морозный воздух, и Ника с волнением замечала, как краснеет от холода натянутая на костяшках кожа. Липатова, судя по всему, отвергала все предложения. Но в какой-то момент сбавила тон и надолго задумалась. Потом потянулась к жестяной банке на внешнем подоконнике, затушила сигарету, и Ника услышала голос Кирилла:
– Доверьтесь мне.
– А знаешь, это чертовски приятно – услышать такое от мужчины. Заявляешься ты, весь такой сильный и красивый, и говоришь, что все уладишь…
На щеке у Кирилла едва заметно дрогнул мускул.
В театр они вернулись не одни: за ними незримо маячила безумная надежда. Пока Римма, Леля и еще несколько молодых актеров отсиживались у Ники в кассе, самом теплом и сухом помещении театра, Лариса Юрьевна отдавала приказания ребятам из аварийной службы. Они были явно недовольны невесть откуда взявшейся командиршей, но все-таки подчинились. Липатова по-прежнему оставалась главной. Было в ней что-то от небесного тела, планеты, чья гравитация захватывает и тянет, и с этим ничего нельзя поделать – только если вовремя не выработать собственную орбиту. Тогда появлялся шанс стать спутником. Или космическим мусором.
Вслед за надеждой пришла лихорадочность – во всем. Как только откачали воду и убедились, что не залило электропроводку, бригада уехала, а театр стал напоминать разворошенный муравейник. Все хватали и тащили что-нибудь куда-нибудь, перенося неисчислимый театральный скарб из пострадавших помещений в сухие. Без отопления было сыро и холодно, и люди, так и не сняв верхнюю одежду, суетились еще и поэтому – желая согреться. Костюмерша Женя, громогласная пятидесятилетняя матерщинница с толстой шеей и неохватным бюстом, которую труппа звала исключительно Женечкой, принялась спасать сценические костюмы, выжимая их, развешивая по всему зданию на веревках, вешалках, перилах, в гардеробе и буфете, и от полноты чувств то и дело сопровождая спасательную операцию крепким словцом. Пахло мокрой шерстью, нафталином и лавандой – от моли. Подъюбники, камзолы, туники и панталоны, сюртуки, платья, плащи и накидки всех фасонов и цветов радуги заняли театр целиком, как толпа незнакомцев. Кое-что успело полинять, шляпы с картонными вставками и перьевые боа не подлежали реанимации, и Женечка, обнаруживая их, сокрушенно сопела.
В холле она раскрыла и поставила в ряд дюжину зонтов, от кружевных до совсем обычных и, наоборот, расшитых золотой нитью.
– Пускай сохнут, а то псиной завоняются.
Документы всех категорий перекочевали из затопленного кабинета Липатовой в помещение кассы, во владения Ники. Не доверяя компьютерам, уже подводившим не раз, Липатова хранила почти всю документацию по старинке, на бумаге. Ника как раз перекладывала огромную стопку в сейф по частям, когда наткнулась на пухлую черную папку «Кадры». Убрала в железный шкаф. Постояла. Сложила поверх этой папки порцию новых. Но черная папка блестела пластиковой обложкой почти вызывающе. Не удержавшись, повинуясь минутному помрачению рассудка и пользуясь тем, что никто не видит, Ника дрожащими руками вытащила ее из сейфа. Оглянулась воровато. И наконец, решилась, принялась быстро листать, пробегая глазами фамилии. Вот она наткнулась на последнюю, медленно прочитала и перечитала несколько раз, потом прикрыла глаза и повторила про себя домашний адрес Кирилла. Записывать Ника не стала, как преступница, опасающаяся оставить улику. И вряд ли могла объяснить хотя бы себе самой, зачем она вообще это сделала, ведь не в гости же к нему она собралась… Когда в кассу заглянул Ребров, папка «Кадры» покоилась в глубине сейфа, а адрес – на хрупком, сплошь из ракушек и кораллов, дне Никиной памяти, как сундук с сокровищем из потонувшего испанского галеона.
Давно уже театр «На бульваре» не видел такого единодушия. Кое-кто из тех, кого Никин звонок застал еще дома, предусмотрительно захватил с собой обогреватели и фены и теперь под чутким руководством Женечки пытались просушить бутафорию из размокшего папье-маше.
– Только, пожалуйста, люди, аккуратнее, не спалите тут все, следите за электроприборами! – валькирией носилась Липатова мимо подопечных.
– Не переживайте, Лариса Юрьевна, что утонуло, то не сгорит!
За эту реплику Липатова чуть не испепелила Даню взглядом. Впрочем, тот не унывал и, перетаскивая огромный, в человеческий рост, кувшин, декорацию из детской сказки, бодро насвистывал.
– Даня, – взмолилась Римма, чуть не плача. – В театре нельзя свистеть, это плохая примета.
– Римма. Риммочка. Риммуся. Замерзающая вода в хлипких трубах – вот плохая примета, сама погляди. А свист – это… – Даня поискал остроумный образ, но не нашел и развел руками, – это свист. И вообще вывеси ты уже список примет в алфавитном порядке, чтоб я знал. А то мне кажется, любое мое движение навлекает на тебя беду.
В суматохе Нике нравилось, что не надо искать предлог, чтобы оказаться поблизости с Кириллом, в одном помещении, ненароком задеть рукой, потянувшись к шляпным коробкам в костюмерной, со смущенной улыбкой разойтись в узком проходе и постоянно ласкать взглядом его плечи и покатый затылок. Кирилл работал наравне со всеми, таскал коробки и мебель. Только когда Паша попросил помочь перенести тяжелый шкаф из реквизиторской, он покачал головой:
– Прости, мне нельзя поднимать такие тяжести. Старая травма. Погоди, сейчас Даню пришлю!