Так вот, времена переменились.
Кончено.
И он получил подтверждение этому в первый же вечер, когда уже было довольно поздно, он услышал, как кто-то тихонько царапается в его дверь, и вот первая партнерша проникла к нему в каюту, прильнула к нему, сбросив свои шелка, и их обнаженные тела слились, обдаваемые прохладой из приоткрытого иллюминатора…
Однако из-за переполнявших его эмоций…
как он попытался себе объяснить,
а может быть, из-за того, что его застали врасплох,
из-за того, что он никак такого не ожидал…
Словом, в эту ночь он остался невинен как младенец.
…
Он сослался на усталость после столь долго скитания по глубинке, на то, что ему нужно было какое-то время, чтобы прийти в себя… Чтобы она, главное, не беспокоилась, она здесь совершенно ни при чем, это из-за него, он просто вымотался. Он вежливо выпроводил ее, и когда она, добравшись до конца коридора, грустно обернулась, он послал ей прощальное «прости» едва заметным движением кончиков пальцев.
…
Проснулся он со стыдом, известным лишь мужчинам, и весь день избегал встречаться взглядом со своей партнершей. К счастью, на следующую ночь уже не она царапалась в дверь его каюты, но другая избранная. К несчастью, результат оказался таким же. И так далее, из ночи в ночь, каждый раз новая желанная, но опять-таки фиаско за фиаско. Зато он отыгрывался днем, у эмигрантов, когда, дав на лапу караульному, он трахался как чумной, по темным углам, со злобной жадностью мартовского кота. Так что почти ежедневно он оставлял на нижней палубе какую-нибудь девушку, всю в слезах, изнасилованную хищным богом, чтобы потом, ночью, рыдать над собственным унижением.
— Перейра держал меня за яйца!
«Не смей трогать женщин моей касты, иначе сделаю тебя кастратом».
— Стоит только раз поверить в подобную угрозу, и все…
Чем больше он пережевывал свои мысли в обнаженных объятиях «настоящих женщин», тем быстрее жизненная сила покидала его в самый ответственный момент: вялый, как тряпка.
— Это Перейра не давал встать моему мальчику! Другого объяснения мне не найти. Я от этого так и не избавился.
Каждой из своих новых поклонниц он давал иное объяснение, всегда, впрочем, вызывавшее жалость: усталость, эмоции, поразительная красота претендентки, верность его собственной жене, бренди, сниженный тонус, неизгладимое воспоминание о его матушке…
При этом он продолжал покорять сердца на танцевальной площадке и мутить воду за круглым столом. Подбадриваемый Моразекки, он уже начал говорить, что после этого южноамериканского опыта он собирался отправиться в Африку. Да, как-нибудь он сбежит именно туда; со своим кинопроектором «Мотиограф» за спиной и бобинами пленок под мышкой он отправится в Африку, инкогнито! Он будет показывать свои фильмы кафрам и зулусам! «Не исключено, что я воспользуюсь этим, чтобы цивилизовать парочку буров…»
— Я был по-настоящему… можно сказать, что я был… в общем…
Но что вы хотите, он был взволнован. «Настоящие женщины» таяли, слушая его побасенки. Их взгляды открывали ему сердце влажное, горячее, тенистое, трепещущее, мягкое, благословенное и глубокое, как эдем. И ни разу он не смог туда проникнуть.
— Я так и стоял, как проклятый, перед открытыми вратами рая.
Отступление жизни в нем в такие моменты… И именно в нем, в котором так сильно было желание стать кем-то!
— Я больше не существовал.
Одна из «настоящих женщин» растрогалась однажды вечером, когда он разрыдался при ней. Она обняла его голову руками и притянула к себе на грудь (а грудь у нее была такая белая, такая упругая, такая нежная, такая теплая в самой ложбинке, столь походившая на его мечты о женской груди!), она запустила пальцы ему в волосы и долго гладила, пока не утихло это оглушающее отчаяние, а потом, когда он немного успокоился, когда смог наконец расслышать ее, она сказала:
— Это ничего, Руди, такое случается и с самыми лучшими…
— Руди…
До конца своих дней он будет проговаривать про себя это имя, будто оно все время оказывалось на дне его стакана.
— Когда первая назвала меня Руди, я не обратил внимания, я подумал, что это был какой-то ее Руди или просто она оговорилась.
— …
А потом была вторая: «Не беспокойся, Руди, я с тобой».
— Этой я уже вынужден был сказать: «Руди?», со знаком вопроса. Она посмотрела на меня с таким видом, который иногда бывает у них, когда они едва знакомы с человеком и этим взглядом хотели бы наверстать те годы, которые они не прожили вместе. Она приставила палец к моим губам и прошептала: «Я знаю, знаю, я никому не скажу…»
— …
— Если бы я хоть знал, кто был этот Руди, я бы вскочил в спасательную шлюпку и смотал удочки.
Когда я думаю… Когда я думаю, что хотел затащить их к себе в постель… Это они меня сделали, да! Сняли, обстругали и разделали на кусочки, чтобы каждому досталось! Какой сочный фрукт! Не толкайтесь, не толкайтесь, Руди на всех хватит, каждой достанется! Что-то вроде вещевой лотереи. Они, должно быть, тянули жребий. Они накидывались на жетоны, почти каждый вечер кому-нибудь выпадал шанс отыграться за нижнюю палубу. Благодаря Моразекки настоящие женщины поверили, что свели знакомство с Рудольфом Валентино, прыгая ко мне в постель! Валентино! Сначала действовали обаянием. Потом настала очередь проверки. Они заставили меня пройти медицинское обследование, меня, звезду из звезд. Подумать только, и даже это не навело меня на размышления! Потому что, в конце концов, хороший танцор танго, даже если он выдает себя за Чарли Чаплина, может затащить к себе в постель, скажем… двух-трех женщин первого класса, ну дюжину, наконец. Но не всех же! Всех — никогда! Для того чтобы иметь всех, потребовалось бы согласие мужей! А в то время, чтобы подобное прошло, нужно было быть никем иным, как Валентино. Это был архангел Голливуда, Рудольф Валентино, светило над всеми звездами! Они видели его танцующим на всех экранах: в «Алимони», в «Четырех всадниках Апокалипсиса», в «Даме с камелиями»; Руди олицетворял собой танго! И вместе с тем — открытое сердце на ладони! Потому что все они знали, что Руди был несчастным мужем Джин Экер, сбежавшей на следующий же день после свадьбы, и что его вторая супруга, Рамбова, тоже покинула ринг после первого же раунда. Они все были готовы утешить его, еще бы! Нужно было слышать, как люди говорили о Валентино в то время. О Фербенксе говорили: «Ах! Как он красив, как весел, какая сила. Какая жизненная мощь!» Те, кто общался с ним ближе, добавляли: «И какой классный парень, если бы вы знали!» О Чаплине говорили: «Какой ум! Какой делец! И в то же время какой гуманист!» О Валентино ничего не говорили; глядя на его фото, только и могли, что прошептать: «Посмотрите. Это он». И не было ни одной женщины в мире — в целом мире, вы слышите! — которая бы переспросила: «Кто — он?»