– Кажется, да.
– И еще: полгода назад на Сортировке проводили реконструкцию с частичной заменой полотна. Проект и последующий инженерный надзор осуществлял отдел, где сейчас трудится Алексеев. Теперь все ясно?
– Так точно, – посветлел лицом Синюгин.
«Ну наконец-то! Кажется, дошло?»
– А коли ясно – иди, работай. Горячку пороть, разумеется, не стоит. Но и не затягивайте с этим делом, время дорого.
– Слушаюсь…
Синюгин с облегчением выкатился из начальственного кабинета, а вымотанный диалогом Петр Семенович внутренне собрался и пододвинул к себе телефонный аппарат.
Властно бросил в трубку:
– Литвин! Соедини меня с Москвой. Да. Жду…
Все то время, пока дежурный обеспечивал соединение, Томашевский нервно постукивал костяшками пальцев по зеленому бархату столешницы.
– Алло?! Пал Григорич? Город Ленина беспокоит! Не отвлекаю от трудов праведных? – В голосе Томашевского отчетливо зазвучали несвойственные ему подобострастно-угоднические нотки.
Зазвучали, к слову, совсем не фальшиво. Так что, присутствуй сейчас в кабинете покойный Станиславский, наверняка вынес бы свое решительное: «Верю!»
– Тут, Пал Григорич, мои орлы одно дельце разматывают. По факту подготовки диверсии на железнодорожной станции… Так что ж? Стараемся. Враг не дремлет, но и мы бодрствуем! Именно… Я к чему веду: похоже, один из подозреваемых – близкая связь вашего… Ну вы понимаете о ком я?.. Насколько близкая? Да, можно сказать, почти родственная. Представляет интерес?.. Прекрасно. В таком случае, как только мы его возьмем, я сразу просигнализирую, и мы скоординируем дальнейшие действия… Да-да, именно в таком аспекте… А как в остальном? Супруга, детишки?.. Па-аанятно… Приветы им от меня, всенепременно… Ну не смею больше… Хорошо. Всего доброго.
Томашевский вернул трубку на прежнее место, сердито посмотрел на телефон и, спуская пар, выругался в адрес столичного собеседника:
– У-уу, холуй в лампасах! Почесалася свинья о лубянский тын!
Благо собеседник его уже не мог слышать…
* * *
– …а ведь я знала, Барон, что этой ночью ты от меня никуда не денешься.
– Откуда такая проницательность, Любаша?
– А у меня бабушка колдуньей была.
– Да неужто? Настоящей колдуньей?
– Ну вещуньей. Или как правильно? Ведуньей?
– Да неважно.
– Согласна, неважно. Главное, я наворожила, что сегодня ты обязательно будешь мой. И, видишь, все получилось?
– Вижу. Вернее – плохо вижу, темно.
– А так?
– У-у-у! Теперь – да.
– И как я тебе?
– Хорош-ша! Крыть нечем.
– Так уж и нечем?
– Ну постараемся сыскать. Дополнительные резервы.
– Обязательно сыщи. А пока обними меня! Еще крепче… Еще… Еще… Еще…
Барона разбудило пение птиц. Это было столь поразительно, что он не сразу сообразил, где находится. Но стоило лишь разлепить веки, как реальность, в виде аскетичной и неопрятной конурки блат-хаты, расставила все по местам. Попутно выяснилось, что он лежит в кровати, под ватиновым одеялом и в костюме Адама.
Барон осторожно повернул голову. Та нехотя повиновалась и уткнулась в колосящуюся, благоухающую потом Любину подмышку. Обладательница оной, облаченная соответственно в костюм Евы, спала, смешно причмокивая во сне пухлыми губами. Словно бы продолжала добирать недополученные ночью поцелуи.
Барон перекатился на другой бок, спустил босые ноги на грязный пол, сел и осмотрелся. Пиджак висел на вбитом в стену гвозде, брюки и рубашка валялись метрах в трех от кровати, но вот трусов окрест решительно не наблюдалось.
Пришлось заняться раскопками в постели. В том числе осторожно пошарить под горячим женским телом.
– А? Что? – не открывая глаз, пробурчала потревоженная Люба.
– «Светильник ночи сгорел дотла. В горах родился день» [18] .
– Кто угорел?
– Никто, спи.
Трусы нашлись. Отчего-то под подушкой, но главное – сыскались, и Барон принялся одеваться.
– Ты чего в такую рань вскочил?
– Мне в город нужно. Хочу на семичасовую электричку успеть.
– И я с тобой! – встрепенулась Люба и с немалым усилием приподнялась, демонстрируя завораживающую белизной и бесстыдством полную грудь.
– Да спи ты, спи.
– Ага. Ты уедешь, а мне весь день с ЭТИМИ кантоваться? Не хочу, надоели.
– Как знаешь, – пожал плечами Барон.
– Подождешь пять минут? Я хоть немного себя в порядок приведу?
– Ну если действительно пять… Собирайся, я тебя во дворе обожду.
Барон покинул альков, по скрипучей лесенке спустился на первый этаж и прошел через горницу, где всего пару-тройку часов назад бушевала безудержная гульба.
На неубранном столе громоздились грязная посуда, пустые и полупустые бутылки, консервные банки с разбухшими хабариками внутри, разномастные пищевые остатки и огрызки. На топчане, под аляповатой картиной, изображающей не то взятие снежного городка, не то гибель Помпеи, густо похрапывал Хрящ. А из-за занавески, разделяющей горницу и спаленку Райки, доносились всхлипы скрипящих пружин и слабое прерывистое покряхтывание, свойственные процессу совокупления.
Но едва Барон толкнул входную дверь и сделал шаг за порог, как мир мгновенно преобразился. И в лучшую сторону…
Дача выгодно располагалась на самом отшибе поселка, и сразу за ней начинался сосновый, источающий сладкий аромат хвои лес. Немного правее и много вдали, над не проснувшимся пока озером, рассеивался туман, сквозь который робко, несмело пробивались первые солнечные лучи. В нарушаемой лишь птичьими пересудами тишине была разлита такая целительная благодать, что Барон сразу и практически полностью протрезвел.
Он неспешно подошел к колонке, запустив мощную струю, много и жадно напился, а затем с наслаждением сунул в воду рано начавшую седеть стриженую голову.
Из будки лениво выбрался давешний цепной страж порядка. Смачно зевнул, шумно почесался и вопросительно уставился на Барона.
Дескать: какого лешего ты тут, с утра пораньше, шоркаешься?
– Что, Матрос? Всё срок мотаешь? – поинтересовался в ответ Барон и, заметив, что собачья шлёмка пуста, плеснул в нее свежей водички.
Страж в охотку налакался и в знак признательности начал ластиться к благодетелю. Доброе слово, оно ведь не только антагонисту-коту приятно.