– Спасибо.
– Давай-давай, раздаривай. Ты же у нас богатей! Все, хватит тут рассиживаться!
Митяй виновато посмотрел на Барона:
– Васька, запиши адрес: Якиманка, 27, квартира 12. Два звонка. Завтра я цельный день дома, так что жду в любое время.
– Я сказала: пошли! Будет еще гостей зазывать.
– Да погоди ты, в самом деле! Дай хошь по последней с человеком перекурить? – начал потихонечку заводиться Митяй.
Он вытащил из кармана смятую пачку «Беломора» и досадливо сплюнул:
– Тьфу ты! Вот непруха: Васьк, мои, оказывается, мы с тобой обратно скурили.
Барон молча подхватил свой чемоданчик, опустил глаза на Митяя и всмотрелся, запоминая, как смотрел всегда, прощаясь надолго.
В этом его взгляде было сейчас всё: и радость нежданной встречи, и жгучая боль за старшего товарища, за то, сколь жестоко и несправедливо обошлась с тем судьба. Равно как и боль за самого себя, за свою маску блатаря, не позволяющую быть настоящим даже с человеком, который некогда спас ему жизнь. Боль за то, что едва ли им будет суждено увидеться в этой жизни снова.
Стыдясь невольно выступившей слезинки, Барон торопливо сунул руку в задний карман, достал тяжелый мельхиоровый портсигар и, наклонившись, сунул Митяю.
– Это чего?
– А это… тоже… считай, подарок, – сглотнув ком, пояснил Барон и, не прощаясь, быстро зашагал вверх по улице.
Так и ушел: в одной руке чемоданчик, в другой – глиняная кошка с трещинкой.
– Дай глянуть! – Мегера грубо выхватила портсигар, повертела в руках, заглянула внутрь: – Матерь Божья! Твой боевой товарищ, он что – миллионер?
– С чего ты взяла?
– Так ведь… деньги тут, в портсигаре. Целых двести рублей!
– У-уу!!! – резко изменившись в лице, не то завыл, не то заскулил Митяй.
– Э-э-ээ… ты чего?
– Эх, Васька-Васька… Он… он не придет. Ты хоть это понимаешь, нет? Не придет он завтра… Никогда больше не придет! Можешь ты хоть ЭТО понять?!!
– Мить, не надо! – Лишь теперь начиная что-то такое соображать, жена осторожно погладила мужа по голове. – Слышишь? Что уж теперь?
– Сходи в гастроном, возьми чекушку, – утирая рукавом слезы, глухо приказал Митяй. – Вот прямо сейчас.
– Мить, может, не надо?
– Я сказал: иди и купи мне бутылку! Быстро! И папиросы!.. У-ууу, курва!
Мегера испуганно отшатнулась – ТАКИМ своего мужчину она не видела никогда.
Сгрузив на землю кошелку, женщина покорно направилась в гастроном, а ее мужчина – безногий инвалид с навсегда солдатским, обветренным и морщинистым лицом – так и продолжал неподвижно сидеть, невидяще уставившись в направлении, в котором растворился Барон.
Сиротливым рядком стояли рядом пустые пивные кружки. Будто немые свидетели того, что эта мимолетная эмоциональная встреча не пригрезилась, а случилась наяву…
Рассказывает Владимир Кудрявцев
Олег Сергеевич услужливо раскатал серый ватманский рулон стенгазеты, придавил края предусмотрительно снятыми с полок томиками Ленина (порядковые №№ 16–19) и ткнул пальцем в обведенную красным карандашом рукописную передовицу:
– Вот. Эта заметка.
Я нацепил очки и взялся читать.
«…Более ста лет лежит в могиле Маркс. Но он жив, он действует, он поднимает на ноги рабочие массы, он поднимает целые континенты, и облик его – облик великого борца, великого человека – жив. А все те, кто хочет уничтожить огнем и мечом его ученье, исторически мертвы, хотя все еще скалят зубы, потрясают кулаками. От них останется смрад и мокрое место….»
Далее, теми же пером и тушью, было выведено в такт предыдущему:
«…Вот сижу я в пустой аудитории и, вместо того чтобы пойти в кино или на танцы, вынужденно пишу всякую фигню. И ведь все равно не найдется ни одного человека, который этот бред дочитает до конца».
После этого заметка, как ни в чем не бывало, лилась по накатанной:
«…А когда улягутся исторические бури, засияет солнце социализма над всей землей, над нею будет реять знамя Маркса и Энгельса, Ленина и Хрущева…»
Затем текст вновь прерывался. Явно наболевшим:
«…Когда же наконец наш секретарь комитета комсомола тов. Ляпунов сдохнет от белой горячки?..»
Концовка была выведена с душой: «…величайших сынов рода человеческого!»
Подпись выдавала: «студкор Сидоров».
– Ну и?
– В каком смысле? – выпялился на меня Марков.
– Какого беса ты мне эту наглядную агитацию приволок?
– Так ведь… как же? Очевидная провокация! Три дня в фойе Политеха провисела! На самом людном месте! А ведь там, на минуточку, иностранцев, как грязи, учится!
– Провокация, стесняюсь спросить, в отношении кого? Товарища Ляпунова?
– Владимир Николаевич, вы что, как бы шутите?
– Да нет, Олег Сергеевич, это ты надо мной как бы глумишься. Мало мне хлопот с тиражной печатью, так вы еще настенную на меня повесить хотите? У вас что, более важные дела закончились? Всё переделали и теперь за студкоров Сидоровых взялись? А завтра очередь вообще до анекдотов дойдет?
– К-каких анекдотов?
– Про Хрущева? Кстати, совсем свеженький знаешь?
– Н-нет.
– Приходит комендант Кремля с плановой инвентаризацией к Хрущеву и строго так говорит: неувязочка, мол, Никита Сергеевич. Тот ему: а что такое? Комендант: ну как же? Вы ведь, когда к своим обязанностям приступали, в Мавзолее двоих принимали? А сейчас там одного не хватает. Недостача.
– Кх-м…
(А вот интересно: сразу Грибанову настучит? Или в накопительное дело отложит? Кстати сказать, мало кто в курсе, что наш шеф такие анекдоты собирает со всей страстью коллекционера. В недрах его генерал-лейтенантского сейфа под них даже папочка особая заведена.)
– Вот и я о том же. Между прочим, заметка товарища Сидорова по форме, конечно, грубая, но вот по содержанию… Коли и в самом деле целых… сколько?
– Три.
– Целых три дня провисела. Все, уноси эту школьную самодеятельность и впредь подобными темами настоятельно прошу меня не грузить. Дожили! Студентишке-шалунишке самостоятельно жопу надрать не могут – обязательно надо цельного генерала привлекать! Что намедни в Третьяковке, что сейчас. И ведь, что характерно, все у них, понимаешь, «провокация».
– Просто я подумал…
– И как оно? Понравилось думать? Запомни на будущее: вот, когда ты, Олег Сергеевич, с девочкой разок в киношку сходил и весь сеанс ее на заднем ряду щупал, а через месяц она заявляет, что беременная, – вот это и есть она, провокация! А тут? Тьфу! Между прочим, всё это…