Война продолжала безжалостно косить мужчин, как сенокосилка траву. Бой снова вернулся в Париж на побывку, выглядел бодрее и здоровее, чем в прошлый раз, но к своим обязанностям уже относился как-то странно, даже загадочно. Я подозревала, что он сотрудник английской разведки, но с самого начала наших отношений как-то само собой установилось, что вопросов я не задавала.
Он страшно обрадовался, узнав, что дело мое процветает, я показывала ему журнальные вырезки, и он с удовольствием читал их, хотя до сих пор ни в одной из французских публикаций, посвященных моде, положительно обо мне не отзывались. Бой уже закончил писать свою книгу, и скоро она будет опубликована в Англии — и снова я не спрашивала, где и как он нашел на нее время. Мы решили отпраздновать его возвращение.
Париж вновь обретал свой несколько поблекший шарм. Мы уже привыкли к войне, и пока все жаловались на лишения военного времени (худшим из них для меня было отсутствие горячей воды), мы стойко переносили трудности благодаря многочисленным кабаре и бистро. Кстати, там всегда было полно офицеров-фронтовиков самых разных национальностей, приехавших в отпуск; они выпивали и ухаживали за доверчивыми и легкомысленными француженками. Обедали мы с Боем в «Максиме» или «Кафе де Пари», ходили в театр, а однажды даже были приглашены на великосветский обед. Это актриса Сесиль Сорель постаралась, она была частой гостьей моих ателье, а представила ее мне моя бесстрашная сторонница баронесса Ротшильд.
И вот на этом-то обеде я и познакомилась с Мисей.
* * *
Ее дом на улице Риволи фасадом выходил на Тюильри и был похож на антикварную лавку, если, конечно, антиквары собирают огромные коллекции африканских масок и примитивных статуэток, фарфоровых безделушек из России, позолоченных английских чайных столиков, античных бюстов из Италии и десятки картин, рисунков и набросков всевозможных известных и неизвестных художников, работающих в Париже.
— Это все продается? — прошептал Бой мне на ухо, когда мы пробирались сквозь завалы этих предметов.
Увиденное здесь шокировало Боя, поскольку его вкусы отличались традиционной строгостью. Он не мог оторвать взгляд от копии микеланджеловского «Давида» из черного мрамора, стоящей в углу и одетой в выброшенные шляпы, шарфы и пальто.
— А вот это мой портрет, его написал Тулуз-Лотрек, когда я играла ему на фортепьяно, — сказала Мися, указывая на картину, втиснутую в пустое пространство между двадцатью другими, хаотично висящими на стене. — Я ведь очень даже неплохая пианистка, училась у самого Ференца Листа. Когда-то сама давала уроки. Сначала я училась в Петербурге, я ведь там родилась. О, Лотрек был такой изумительный маленький человечек! Как все над ним смеялись! Им бы Бог даровал хотя бы половину его способности настолько живо видеть мир. Я так горевала, когда он умер. — Она помолчала. — А вот Ренуар. Ему я тоже позировала. Он хотел, чтобы я обнажила грудь, и я до сих пор жалею, что отказалась. Никто лучше его не знал, как уловить внутренний свет женского тела. А вот и мое последнее приобретение. Это Ван Гог. Вы знаете его? Нет? Он превосходен. Посмотрите на его палитру, он просто купается в цвете. Забудьте о Боттичелли и да Винчи, это все такая чепуха, такое старье! А вот этот человек… У него была искра Божия. Какая жалость, что талант часто рука об руку идет с безумием. — Мися вздохнула. — Он буквально убил сам себя. Этот человек был не только совершенно безумен, но и ничего не понимал в торговле картинами. Да если бы и понимал, все равно никто не знал, что делать с его картинами.
Мися расхаживала по своим комнатам, сметая на своем пути нотные листы с партитурой и пометками Стравинского, Равеля, Дебюсси, и небрежно сообщала, что всех этих музыкантов она знала лично и именно она взращивала их талант.
Она была вся такая мягкая, пухленькая и суетливая, с прической в стиле помпадур, которая все равно не могла распрямить ее натуральные кудри. Круглые сияющие глаза, казалось, вбирают в себя все, что попадает в ее поле зрения, преувеличенными жестами она любила сбрасывать с диванов разномастные подушки. В ее доме было нечем дышать. В нем пахло старой парфюмерией и пылью, влажной землей из джунглей домашних растений, растущих в китайских горшках, и книгами, которых было непомерно много, и сама она казалась столь же обворожительной, сколь и отвратительной. Голос, которым она бросала отрывистые фразы, звенел авторитетно и властно; она рассадила гостей за столом, и во время перемены блюд, когда с дичью было покончено, а бобов еще не подавали, напыщенно рассуждала на самые разные темы, от музыки до безобразной реакции парижской публики на произведения художников-кубистов.
— Пабло сам говорил мне, что он чуть было не сбежал обратно в Каталонию, несмотря на то что он ее не выносит, — вещала она, нанося вилкой удары в воздух. — Я потребовала, чтобы он не поддавался в споре с Браком и ни в коем случае не губил свой огромный талант; в конце-то концов, с какой стати он должен идти в армию, если Испания не имеет к этой войне никакого отношения? Он обязан оставаться с нами и писать картины, именно это он умеет делать лучше всего, именно за это мир когда-нибудь его оценит.
Никто из сидящих за столом не успел и рта раскрыть, чтобы как-то ответить, — нас было девять, включая Сесиль, меня с Боем, Хосе-Марию Серта, толстого каталонца, любовника Миси, скульптора и живописца, который, урча, ел все подряд, и Мися продолжила:
— Вот почему я настояла, чтобы Пабло оформил декорации к новому сезону Дягилева. Бедняжка Дяги очень переживает, что «Русский балет» не имел здесь ни одной премьеры с тех пор, как провалилась его «Весна священная». У него было фантастическое турне по Америке и Испании, но надо же возвращаться к своим корням. Конечно, — добавила она, трагическим жестом прикладывая руки к той самой груди, которую отказалась показать Ренуару, — предательство Нижинского… Это нож в самое его сердце. Сколько сил он положил на него за все эти годы, вскормил его талант, терпел ужасный нрав этого неблагодарного человека, и стоило Дяги на минутку отвернуться, как этот негодяй бежит и женится на первой попавшейся бабе, которая способна закрывать глаза на его слабость к мужскому члену.
Густоволосый юноша с рябым лицом, сидевший рядом со мной, хихикнул.
— Интересно, как прошла у них первая брачная ночь? — полюбопытствовал он.
Мися насмешливо хмыкнула:
— Жан Кокто, замолчи сейчас же!
— А как еще может она пройти? — прогремел Серт. — «Дорогой, кажется, у тебя там проблемы. Может, тебе кулачок вставить в задницу, как, бывало, делал Дяги?»
Мися с наслаждением загоготала, и я почувствовала, что Бой цепенеет, сидя рядом со мной. Сесиль посмотрела на меня, подняв бровь, словно хотела извиниться: она, мол, понятия не имела, какой вульгарный получится вечер. Но я не обиделась, не оскорбилась. В те времена, когда мы дружили с Эмильеной и другими куртизанками из ее свиты, я слыхивала кое-что и похлеще, но вот Бой стиснул зубы, когда увидел, что Кокто жестом проиллюстрировал работу вышеупомянутого кулачка.
— Нижинский еще пожалеет об этом, — заявил он. — Мы с Дяги готовим новый балет, «Парад» называется. Весь Париж встанет на уши. Пародия на карнавал, каждый найдет там что-нибудь свое. И разврата подпустим, чтобы остальным понравилось. У Дяги есть новый танцор, весь такой утонченный… Как бишь его? Забыл…