С глумливо-похотливой физиономией он повернулся к Мисе, и Бой бросил на него суровый взгляд. Гомосексуалист, к тому же и не скрывает этого. Бой терпеть таких не мог.
— Кто знает, кто знает, — пожала плечами Мися. — Дяги всегда любили мужчины и будут любить, в его жизни их было и будет много. Но самое главное, он хочет снова работать. И если Пабло напишет декорации, ты, дорогой мой Жан, набросаешь сценарий, а Сати сочинит музыку. Дорогие мои, это же будет нечто выдающееся.
Я не стала говорить, что была свидетелем катастрофического провала «Весны священной». Разговор, которым дирижировала и в котором царила, конечно, Мися, перешел на политику, заговорили о том, соизволят ли нам помочь американцы или нет, пока не уничтожили всю Европу. Бой сказал, что у президента Вильсона просто нет выбора, он обязательно вступит в войну, поскольку Германия стала применять подводные лодки и ядовитый газ. На самом деле, заверил он нас с таким авторитетным видом, что все сидящие за столом умолкли, Вильсон готовит закон о выборочном призыве в армию, а это значит, что на полях сражений появится более миллиона американских солдат.
— Будем надеяться! — прокричала Мися. — Немцы такие сволочи! Вокруг Германии нужно выстроить стену, чтобы они сидели там, как свиньи, и никуда не рыпались.
Ее любовник Серт, выслушав это предложение, отодвинул тарелку, громко рыгнул и, даже не извинившись, закурил такую ядовитую сигару, что у меня из глаз покатились слезы. Он бросил на меня плотоядный взгляд и сладострастно подмигнул.
В общем, вечер оказался совершенно провальным, особенно если судить с точки зрения Боя. Он заявил, что людишки, с которыми ему довелось познакомиться, глупы, невежественны и ведут легкомысленную жизнь, в то время как весь мир за стенами их дома отчаянно борется за выживание. Но я была заинтригована. Я еще не встречала людей, столь исполненных вызывающего духа беззаботности. Они были мне интересны, и, очевидно, я им тоже была интересна, впрочем, скорее, не им, а их энергичной хозяйке. Когда мы прощались и я надевала свое отделанное скунсом красное бархатное пальто, Мися с любопытством оглядела меня с головы до ног:
— Боже, да вы очаровательны, милочка! Каков фасон! Как, говорите, вас зовут?
Я улыбнулась. Вероятно, когда я называла себя, она пропустила мое имя мимо ушей, а если и нет, то сразу же забыла в горячке своих напыщенных разглагольствований.
— Коко, — ответила я.
Бой стоял рядом со мной, держа в руке шляпу.
— Коко? — нахмурилась Мися. — Какое глупое имя для столь интересной особы, словно собачья кличка, честное слово! Вы разве чья-то собачка, милочка? Я что-то не замечаю на вас ошейника или поводка.
Пока я лихорадочно думала, что ответить, вмешался Бой.
— Если вам не нравится Коко, мадам, можете называть эту особу Габриэль, — отчеканил он. — Габриэль Шанель. Владелица шляпного ателье на улице Камбон.
— Ателье! — воскликнула Мися. — Как интересно! Обожаю шляпки. Завтра же приду к вам с визитом, милочка. А потом мы вместе где-нибудь пообедаем. Я хочу узнать про вас все.
Она расцеловала меня в обе щеки, окутав облаком сандаловых духов.
Я отвела глаза и посмотрела через ее плечо на шаткую стопку книг в углу. А Мися бросила на Боя быстрый взгляд и коварно улыбнулась:
— А вы, месье Кейпел, непременно сообщите нам, когда выйдет ваша политическая книжка. В этом доме очень любят читать.
Мы спустились по лестнице вниз и вышли в Тюильри, и тут нас бегом догнал маленький Кокто, прижимая к своей густой, как заросли вереска, шевелюре берет и криво улыбаясь:
— Через месяцок пришлю вам билеты на наш балет. Вы обязательно должны прийти. Дягилев захочет познакомиться с вами, мадемуазель. — Он прищурился. — А с Мисей будьте поосторожнее. Ужасная интриганка, особенно с друзьями. — Он кивнул Бою, но тот сделал вид, что не замечает его. — И не верьте ей насчет книг, все врет. В жизни не прочитала ни одной книги.
— А вот в это, — пробормотал Бой, когда Кокто умчался в темноту, — я, пожалуй, верю.
Я сжала ему руку. В первый раз за восемь лет нашей совместной жизни мне стало жалко его: он был не способен понять, что нынешний вечер во многом предопределит наше будущее.
Как и обещала, Мися появилась в моем магазине на следующее утро, одетая на скорую руку. Любая другая женщина в таком наряде выглядела бы совершенно нелепо. Я продала ей три шляпки, четыре свитера и пять юбок, хотя она сопротивлялась как могла, раздраженно заявляя, что уже не в том возрасте, чтобы оригинальничать. И правда, ей уже было сорок два, то есть она была на одиннадцать лет старше меня, но она была легка, подвижна и вела себя совершенно непринужденно; таких знакомых у меня еще не было. Совершенно без тормозов. За ланчем в «Рице» она поведала мне о своем детстве: она росла в холе и довольстве и тем не менее всегда была одинока. Ее мать умерла в Петербурге во время родов.
— Помчалась туда вдогонку за моим отцом, скульптором, а он не хотел иметь с ней ничего общего, — сообщила она.
После чего заботу о ней взяли на себя дед с бабкой. Они жили в Брюсселе, и в их доме давал концерты сам Лист. Потом этот бабник и донжуан, ее папаша, забрал Мисю к себе и сунул в монастырскую школу Сакре-Кёр в Париже.
— О, как я ее ненавидела! Эти монашки все были лесбиянки, вечно подглядывали, как мы купались.
В конце концов она сбежала оттуда и стала зарабатывать уроками игры на фортепьяно и позировать для художников — до первого своего замужества.
— Первый муж мой был поляк, дальний родственник, Таде Натансон. Он основал журнал «La Revue blanche», который помогал пробиться молодым художникам. Я познакомилась с ним, когда позировала Лотреку для рекламы журнала… Милый мой карлик. Мой первый брак был настоящей катастрофой! Таде в постели был ужасен. Просто никакой, и у меня начался роман с Альфредом Эдвардсом, владельцем «Le Figaro». Таде нужен был для журнала благотворитель, и Альфред согласился, но поставил условие, что Таде даст мне развод, чтобы мы могли пожениться. Вот так я и переехала в этот дом на улице Риволи, где познакомилась с Равелем и Энрико Карузо. Помню, с Карузо мы пели неаполитанские дуэты, а Равель нам аккомпанировал на фортепьяно. Какой восторг!
Она тараторила без передышки и тем не менее как-то незаметно умудрилась проглотить свой крок-месье и опрокинуть уж не знаю сколько чашек чая, — видимо, это от чая на зубах у нее были пятна.
— Альфред был настоящий мужлан, деревенщина. В постели, конечно, тигр, что и говорить, но в других отношениях совершенный мужлан. Спал со всеми подряд. С мужчинами, женщинами — ему было все равно. Мы развелись в девятом году. Я подняла скандал, и он оставил мне этот дом. Это было самое меньшее, что он мог для меня сделать, тем более что я занималась его ремонтом. А сколько гениев, перешагнувших его порог, я взрастила! Через пять лет встретила Серта. Обожаю его работы. Он будет очень знаменитым художником. Он расписывал стены в Отель-де-Виль, и несколько американских миллионеров наперебой приглашают его расписывать и декорировать свои дома в Нью-Йорке. Я бы очень хотела побывать в Нью-Йорке, а вы, милочка? Американцы бывают такие консервативные, но они все же очень любят современное искусство, и, в отличие от многих здесь, у них есть на это деньги. Я постоянно твержу Серту, чтобы он принял хотя бы один заказ, но он, видите ли, каталонец, ленив и слишком разборчив в еде. Говорит, в Америке едят только белый хлеб, поэтому и отказывается туда ехать. — Она наконец перестала трещать и замолчала. Но ненадолго. — Ну а вы? Как так случилось, что вы стали держать ателье и жить с таким завидным мужчиной, как месье Кейпел? Ну давайте рассказывайте, не стесняйтесь. Если хотите, чтобы мы подружились, рассказывайте все без утайки.