— С сорок второго года, — ответила Наталья, чуть пригубив коньяк. Его богатый аромат ударил ей в нос, на глазах выступили слезы. — Со Сталинграда. А это, — она вздохнула, — за три подбитых танка летом сорок второго.
— Три наших танка? — Шлетт присвистнул. — Мне что-то страшно, Йохан. Я, пожалуй, отсяду подальше.
— Отсядь. Фрейляйн стреляет из орудия? — Йохан сел рядом с ней, закурил сигарету, налил себе коньяк. — Франц, это твоя коллега.
— Мне плохо, — Шлетт рассмеялся. — Если женщины так стреляют, мне пора уходить в отставку. Они вообще с ума сошли, что ли? То в Арденнах я собственными глазами видел, как фрау Ким гранатой подбивает американский танк, потом как ни в чем не бывало взрывает станцию, и вот теперь эта русская фрейляйн, оказывается, подбила три наших танка. Мы скоро вовсе им будем не нужны, Йохан. Они нам скажут: сидите дома, пейте коньяк, ходите на охоту, а мы без вас разберемся.
— Ну, ты утрируешь, — Йохан стряхнул пепел в пепельницу. — Что касается фрау Ким, то все, что она делает, только добавляет ей привлекательности, и кто бы что ни говорил, все смотрят на нее и всем она нравится, даже самым замшелым противникам всяческой женской деятельности вроде доктора Геббельса. Я уже не говорю про рейхсфюрера. Он всех учит, что женщина должна сидеть на кухне и воспитывать детей. Но ты же видел, как он разговаривает с Ким, он точно молодеет лет на двадцать, стоит ей только сказать ему что-нибудь этакое, что другой и в голову не придет, в том числе и его Марте. То же самое, я думаю, и в этом случае. Я знаю, что в Красной армии много женщин, но стрелять из тяжелого орудия, это, правда, странно.
— Из какого тяжелого?! — Наталья грустно улыбнулась. — Я и сейчас не знаю толком, что это такое и как это делается. А тогда… Из зенитки стреляли, прямой наводкой. Какие из нас артиллеристы? Двенадцать девчонок в летних платьицах с косичками, обмундирования и того не выдали, а что выдали, все на мужской размер, велико нам, не пошевелиться в нем, упадешь. Вот так в платьицах заряжали и стреляли, а за спиной госпиталь, там раненые, их больше двух сотен, а мужиков нет, не переправиться им через Волгу, разбита переправа. Куда стреляли, как, я и сама не помню толком, как все было. Как-то стреляли. Оказалось, попали. Только и в нас стреляли тоже, — она пристально посмотрела на Шлетта, — такие, как вы. СС на воротниках, красивые, здоровые парни. Небось видали в бинокли, что девчонки у орудий мечутся, забавно им было смотреть, как им руки, ноги, головы отрывало. Вперед шли с музыкой, пластинку в БТРе заводили на граммофоне, чтобы нам тоже умирать веселее было под джаз. Когда наших наконец переправили, в живых осталась я и еще одна девушка. Но ее сильно покалечили. Остальных в клочья разнесли, — она поставила стакан на стол. — В клочья. Но не прошли. Не прошли к Волге, с этим никто уж спорить теперь не будет, далеко она нынче, Волга-то. Я тогда медсестрой в этом госпитале была, — добавила она, чуть помолчав. — Потом меня переводчицей в штаб взяли, — она опустила голову, вздохнула.
— Но все-таки вы к нам пришли, — сказал Шлетт.
— Я не к вам пришла, — Наталья подняла голову и посмотрела ему в лицо. — Я пришла к фрау Ким. К вам бы я никогда не пришла. Я эти танки в степи, которые расстреливали девчонок у орудий, до конца жизни помнить буду.
— Но это же одно и то же. Разницы я не вижу.
— Нет, не одно и то же. Разница есть.
— Хватит, — Йохан стукнул пальцами по столу. — Счета здесь обоюдные и не очень нам всем приятные. Не надо задавать ненужных вопросов, — он взглянул на Шлетта. — И так ясно, что если орден дали, то не за то, что фрейляйн в тылу прохлаждалась. А если кто был на передовой, то всем есть, что вспомнить.
— Йохан, фрау Ким приехала!
Дверь открылась, на пороге появился Крамер. Маренн вбежала за ним. В распахнутой шинели, с распущенными наполовину волосами.
— Это моя дочка, ее не надо трогать!
— А кто ее трогает? — Пайпер встал, выйдя из-за стола, подошел к ней. — Фрейляйн пьет коньяк, мы рассуждаем об эмансипации женщин и вспоминаем былые сражения.
По тому, как он взял ее за руку, как он смотрел на нее, как она смотрела на него, Наталья сразу почувствовала их близость, какую-то поразительную нежность, сквозившую между ними. Смутившись, она опустила голову.
— Какая эмансипация, какие сражения? — не высвободив руки, Маренн подошла к Наталье.
Наталья встала, от волнения она сцепила пальцы перед собой, не зная, что сказать. Ее душили слезы. Она уже не надеялась на эту встречу. Боялась надеяться. Она смотрела на Ким, в ее красивое лицо и вспоминала фотографию в руке Штефана, как он сказал: «Моя мама, это моя мама. Я очень ее люблю».
— Их пятеро, все раненые, трое очень тяжело, — произнесла она срывающимся голосом. — Я их тащила несколько километров, я и еще одна девушка, которая осталась там. Но больше я не смогла тащить, некуда тащить. Ловушка захлопнулась. Я не могу бросить их, это все мои товарищи, мои друзья. Это самые обыкновенные русские люди, — она улыбнулась сквозь слезы. — Мой отец был генералом. Он всегда заботился о тех, кто служил вместе с ним. Он никогда никого не винил за то, что произошло. Я тоже не могу поступить иначе. Фрау Ким, помогите нам.
— Но погибать-то зачем? — Маренн отошла от Пайпера, подошла к Наталье, обняв ее, усадила на скамью. — С этим совсем не надо торопиться.
Йохан подошел сзади, положил ей руку на плечо, прислонил к себе, она точно оперлась на него. Он внимательно смотрел на нее, ничего не спрашивая.
— Ей надо что-нибудь поесть, — Маренн повернулась к нему. — Коньяк — очень хорошо, но этого мало. — Она провела рукой по спутанным волосам Натальи. — Не плачь. Я здесь, значит, все будет хорошо, мы что-нибудь придумаем.
— Крамер, принесите, что там у нас есть, — распорядился Пайпер.
— Только ветчина, штандартенфюрер.
— Несите.
— Я не хочу есть, фрау Ким, — Наталья отрицательно мотнула головой. — Я не могу есть.
— Надо поесть, — Маренн повторила настойчиво. — Нужны силы, нам еще столько всего предстоит сделать. Как ты оказалась на передовой?
Крамер принес ветчину, нож, несколько ломтиков хлеба. Маренн аккуратно разрезала ветчину на куски.
— Ты же обещала мне, когда мы виделись в Кенигсберге, что будешь находиться при штабе. Дождешься, пока кончится война, как бы она ни закончилась. Зачем лезть в самое пекло?
— Я не хочу изменять Штефану, — тихо сказала Наталья. — Я не могу изменить его памяти, я никак не могу заставить себя пережить все то, что случилось. Не могу забыть. И не хочу, чтобы меня заставил кто-нибудь другой. Мне рассчитывать не на кого, меня никто не защитит. Мои раненые — хорошие люди. Потому и не хочу их бросать, не могу бросить.
— Она чем-то похожа на тебя, — Пайпер с нежностью склонился к виску Маренн, погладив пальцем ее шею. — Такие же темные волосы и светлые глаза, только кажется, голубые.
— Мужчины часто выбирают женщин, которые чем-то похожи на их матерей, — ответила она. — И мой Штефан не стал исключением. Ешь, ешь, — она пододвинула Наталье тарелку, — и никого не слушай, — бросила взгляд на Шлетта. — Сейчас мы подумаем, что можно сделать. Где ты оставила раненых?