Парня сразила доброта Уайльда.
– Хорош-шо, господин, – пробормотал он, заикаясь, и нахлобучил фуражку. – Благод-дарствую, господин.
Когда Фрэнк укатил в повозке, благословляя свою удачу, Конан Дойл глянул на друга с мягким укором.
– Подобная благотворительность несносна, Оскар.
– Знаю, я несносен. Таково всеобщее мнение. Надо же как-то поддерживать репутацию.
– Железная логика, – усмехаясь в усы, пробурчал Конан Дойл.
Вежливое покашливание привлекло их внимание. На верхней ступени в темном проеме появился некто, одетый, как подобает дворецкому, высокий, невероятно тощий и прямой, словно струна. Седина и морщины говорили о почтенном возрасте слуги. Ни к кому конкретно не обращаясь и глядя прямо перед собой, он объявил старческим голосом:
– Приветствую вас в Тракстон-Холле, господа.
Поднимаясь вслед за другом по каменным ступеням, Конан Дойл заметил крайнюю неряшливость в облике дворецкого: его пиджак на плечах был присыпан перхотью, к тому же старик, очевидно, расчесал свои редеющие волосы гребнем, у которого недоставало большинства зубцов. Костюм за версту пропах нафталином. Только на вершине лестницы доктор совсем близко увидел белесые, как мрамор, глаза на мертвенно-бледном лице. Уайльд тоже все понял, они переглянулись, и Дойл одними губами произнес: «Слепой».
– Добро пожаловать в Тракстон-Холл, – торжественно произнес слуга. Ориентируясь по звуку шагов, он точно угадал момент, когда гости приблизились, отступил в сторону и поклонился. – Я мистер Гривз, здешний дворецкий.
Они вошли в просторную мраморную залу. Высокие массивные стены поддерживали потолок, парящий на высоте сорока футов. Кругом висели огромные портреты наследников семейства, которые из своих вычурных рам мрачно взирали на посетителей. Конан Дойла особенно привлекла одна картина – на ней дама прихорашивалась в будуаре. Необычайной красоты лицо обрамляла золотистая копна волос. Портрет висел на почетном месте и мог принадлежать лишь таинственной леди Тракстон – «довольно известному медиуму».
У парадной лестницы выстроились слуги, приветствуя гостей. В полумраке они походили на бледные копии восковых фигур мадам Тюссо, выбравшихся из пыльного хранилища, – два старых лакея, косматый садовник, стряпуха в муке, миловидная горничная, румяная посудомойка и безобразная седая кастелянша с гнездом на голове вместо прически.
Конан Дойл безуспешно выискивал среди них индуса, открывшего ему двери в Мэйфейре.
– Надо же, – прошептал Уайльд, – а они неплохо сохранились за пятьсот лет.
Он затянулся напоследок, бросил окурок под ноги и размазал его по начищенному мрамору дорогим сапогом.
Губы кастелянши сморщились, как туго затянутая мошна, и она одарила Уайльда взглядом горгоны Медузы. Очевидно, она недолюбливала гостей, использующих мраморные полы вместо пепельницы.
– Я миссис Криган, на мне все хозяйство, – произнесла она и неохотно добавила: – Ежели чего нужно, обращайтесь ко мне. – Выговор выдавал в ней ирландку, он был не сельским, ласкающим слух, а резким и грубым, как у всех уроженцев Дублина. – Мистер Гривз покажет вам ваши комнаты.
– Альфред… Том, – позвал дворецкий, – возьмите багаж.
Лакеи заковыляли, продвигаясь на ощупь, пока не наткнулись на груду чемоданов. Оказывается, все слуги мужского пола были слепы, не считая садовника.
– Соблаговолите последовать за мной, господа, – предложил дворецкий и зашагал нетвердой походкой в сопровождении нагруженных поклажей лакеев.
– За ним? – прошептал Уайльд. – Он же слеп, как крот. Прогулка закончится падением с балкона.
У подножия парадной лестницы мистер Гривз помедлил, обращая внимание приглашенных на длинную залу по левую сторону.
– Портретная галерея ведет в бальную залу и западное крыло, к несчастью весьма обветшавшее. Гостям не рекомендуется там появляться.
Лестница угрожающе раскачивалась и скрипела, пока они переползали со ступеньки на ступеньку, судорожно вцепившись в перила.
– Не волнуйтесь, господа, – сказал мистер Гривз, уверенно ступая, – этой лестнице уже двадцать лет.
Благополучно миновав пролет, они свернули направо в открытую галерею.
Опасения Уайльда не оправдались. Бледный как смерть дворецкий без труда находил дорогу в мрачном лабиринте. Друзья следовали за ним по пустынным коридорам, карабкались по скрипучим лестницам. Лакеи плелись позади, словно тени, приговоренные на вечное скитание по закоулкам Тракстон-Холла.
– Я знаю, почему так темно, – прошептал Конан Дойл другу. – Недуг леди Тракстон заставляет ее сторониться света.
Уайльд покосился на него:
– Стало быть, неспроста заколочены ставни?
– Вот именно.
– К тому же, – продолжал Конан Дойл, – слепая прислуга не станет возражать против полной темноты.
– Смотри, во всех коридорах по обе стороны есть выпуклости, – показал Уайльд.
– Так они передвигаются на ощупь, – догадался Конан Дойл.
– Умно, – признал Уайльд, – и немного странно.
На третьем этаже работники приоткрыли ставни, и впервые за долгое время в окна хлынул солнечный свет, отражаясь в мириадах пылинок.
Резкий поворот налево. Процессия прошла вдоль мрачного коридора, пока не уперлась в неприметную дверь.
– Ваша комната, мистер Уайльд.
Мистер Гривз достал ключ, нащупал замочную скважину и отпер замок.
– Посещают ли эту комнату привидения, сэр? – осведомился Уайльд.
– Привидения? – мрачно повторил дворецкий. – Боюсь, они тут повсюду.
– Превосходно! Мне всегда нужен зритель, пусть даже неосязаемый, – просиял Уайльд и повернулся к Конан Дойлу: – Я пока разберу вещи и подготовлюсь к вечернему выходу. Дай мне время.
Мистер Гривз и все остальные двинулись дальше. Они не прошли и дюжины шагов, как вдруг услышали пронзительный вопль Уайльда. Конан Дойл опрометью бросился назад. Ирландец грыз кулаки, дико озираясь по сторонам.
– Оскар, что с тобой? – крикнул Конан Дойл.
– Эта комната… ужасна! – произнес Уайльд страдальчески, бросив безумный взгляд на друга.
Конан Дойл вздохнул с облегчением:
– Нельзя же так пугать. Я думал, ты попал в беду.
– Так и есть, вся эта мебель, ковры, обои – нет, ты только взгляни… – он ткнул пальцем в стену, – вот настоящая беда. Кто их декоратор – Иероним Босх? Сожалею, Артур, но я умываю руки.
– Оскар, мы же только что приехали!
– Возможно, но тут мрачно и тоскливо, а всякое уродство меня угнетает. Не могу жить без красоты, аромата свежих цветов, иначе я просто зачахну.
Конан Дойл подавил разочарование и напустил на себя невозмутимый вид: