— Знаешь, я ведь тоже сам с собой, бывает, разговариваю. И нередко.
— Вот именно что сам с собой. Это просто поиск оптимального варианта. А у них внутренний голос — самостоятельное существо. Шизофрения.
Ивану не хотелось уходить. Не хотелось думать. За окном становилось все светлее. А это означало рабочий день и неминуемое возвращение к кошмару. Та пустота, которую он ощущал уже месяц, со смертью Жени стала еще более страшной, и он лихорадочно пытался заполнить ее хоть чем-то — пусть даже разговором ни о чем с едва знакомым человеком.
Будь он другим, будь он собой, но прежним, лет на десять моложе, ему ничего не стоило бы заморочить этой девчонке голову, затащить в постель — лишь бы отвлечься. Но теперь, после всего пережитого, передуманного, несмотря даже на монашеский образ жизни, дававший о себе знать, Иван не мог уже просто так взять и использовать живое существо как зубочистку или носовой платок. И поэтому просто грелся в лучах Светиного обаяния и доброжелательности.
— Хотела бы я знать, почему она это делала, — зябко обхватив себя руками, задумчиво произнесла Светлана.
— Ты же сама сказала, что это шизофрения, — пожал плечами Иван.
— Но ведь не просто так все это началось.
— Теперь, наверно, уже и не узнаешь.
Почему? Женя говорила о ком-то, кто ее бросил и кого она все равно любила. Может, все дело в этом? Может быть, этот некто и стал побудительной причиной, думал Иван. Нет, не хочу ничего знать! Не хочу!
Попрощавшись со Светланой, он не стал дожидаться лифта и медленно спустился вниз. Часы показывали половину седьмого утра.
Иван курил, сидя на подоконнике, и смотрел, как внизу копошатся люди, похожие на нахохленных воробьев. Сверху падало что-то совершенно непонятное — какая-то жидкая грязь. Временами небо будто уставало капризничать, и тогда на минуту-другую выглядывало солнце. Совсем рядом беспокойно ворочалась в тесных берегах Нева, и было слышно, как она плюхается о гранит.
Он ненавидел ноябрь. По его мнению, это был самый гнусный месяц в году, когда все: и чувства, и желания, и даже само время — если не умирает, то, по крайней мере, впадает в летаргический сон. Грязь, слякоть, все кругом серое и унылое, один день похож на другой, и не верится, что существуют зима, весна и лето.
Краем уха Иван слушал разговор Кости и Алексея. Зотовы в январе ждали второго ребенка. Алексей надеялся, что на этот раз будет девочка.
— Мы бы ее назвали Надюшкой, — говорил он, мечтательно глядя в потолок. — Все вот пацанов хотят, а мне больше нравятся девчонки. Они такие забавные.
Иван впился ногтями в ладони — до того захотелось увидеть Аленку, прижать ее к себе, почувствовать прикосновение маленьких теплых лапок к лицу, волосам.
За четыре месяца, которые прошли с того дня, когда он ушел из дома, они виделись всего несколько раз. С боем выбивая отгулы, Иван заезжал за дочерью в школу и долго гулял с ней по городу. Алена, всегда такая живая и шумная, была молчаливой, подавленной, и ничто не могло ее по-настоящему развеселить. «Скажи, вы с мамой разведетесь?» — спрашивала она каждый раз. Иван как мог объяснял, что еще ничего не решено и даже если они разведутся, Алена все равно останется его дочкой, он будет по-прежнему ее любить и часто к ней приходить. Но все было напрасно: девочка смотрела на него огромными печальными глазами, в которых дрожали слезы.
Иван ненавидел сам себя. После каждой такой встречи он клятвенно обещал себе немедленно принять какое-то решение, но день шел за днем, а все оставалось по-прежнему. Он, который не боялся с голыми руками выйти против двоих вооруженных бандитов и спуститься по ржавой водосточной трубе с восьмого этажа, боялся набрать номер и сказать… Что?
Галину он ни разу не видел с первого сентября, когда они вдвоем провожали Алену в школу — первый раз в первый класс. Тогда Галя робко спросила, не пора ли объясниться, но Иван от ответа уклонился. Его мучила мысль о собственной трусости. Он понимал, что так продолжаться не может. Надо или разводиться, или возвращаться. Или хотя бы попытаться все объяснить. Без всякой надежды на понимание. Было бы странно полагать, что женщина — любая женщина, не только Галина — поймет такое. Простить — можно, но понять?..
Тем не менее его бездействие достигло критической массы. И, совершенно не представляя, что будет делать, о чем говорить, полагаясь только на спонтанность, он набрал Галин рабочий номер.
— Логунова занята с клиентом, перезвоните позже, — ответил бесцеремонный женский голос.
Ивана покоробило: фраза прозвучала так, будто он позвонил в бордель. Злясь на самого себя, на Галину, на женщину, подошедшую к телефону, — короче, на весь белый свет, он решил, что перезванивать не будет.
Однако через полчаса Галя позвонила сама. Иван увидел, как брови Алексея, сидевшего рядом с аппаратом и бывшего по этой причине «телефонной барышней», удивленно поползли вверх.
— Слушаю, — во рту пересохло.
— Привет, это я. Ты мне звонил?
— Звонил. — На какое-то мгновение ему показалось, что Галин звонок автоматически превратил его в сторону, могущую позволить себе капризы, но он тут же одернул себя.
— И… что? — спросила Галя неуверенным голосом.
— Надо встретиться. Что ты по этому поводу думаешь?
— Ой, ну надо — так надо! — Галина так точно скопировала рекламную фразу, что Иван невольно улыбнулся. — Приезжай завтра, если хочешь.
— Давай лучше… на нейтральной территории. Что, если часиков в шесть на Невском? У выхода из метро. На Грибоедова.
Звук Невского проспекта в мерзкую осеннюю слякоть совсем не такой, как у Невского сухого и чистого. И дело даже не в мокром асфальте и лужах. Невский, как живое существо, недовольно сопит и ежится от холодной грязи, налипшей на серую чешуйчатую спину. Его раздражают пешеходы, блохами снующие по нему взад-вперед, раздражают и паразиты покрупнее: машины, автобусы, троллейбусы, с жужжанием царапающие его шкуру. Невский испуган, рассержен, ему плохо. Он продрог и глухо ворчит, не в силах подняться, стряхнуть с себя разом и грязь, и назойливых насекомых.
Иван стоял у выхода из метро, спрятавшись под крышу от редких дождевых капель, и представлял себе сцену из фильма ужасов: Невский проспект выгибает спину, отряхивается, сбрасывая с себя дома, людей, машины, встает на лапы и, как гигантский чудовищный ящер, направляется к заливу, круша все на своем пути, просто как гора в фильме «Сказка странствий».
Свет фонарей расплывался на мокром асфальте бесформенными цветными амебами, плескался в черной воде канала. Рядом топтался продавец мороженого, похожий на мамонтенка Диму после того, как его откопали из вечной мерзлоты. На продавца было холодно смотреть.
— У вас продается славянский шкаф? — спросил за спиной знакомый голос.
— Шкаф продан, могу предложить… Привет!
Галина легонько коснулась губами его щеки, провела пальцами, стирая след от помады. Свет фонарей отражался в ее глазах.