Гремли не стала садиться рядом со мной в автобусе. Напротив: она ушла в дальний конец и устроилась рядом с мисс Моут, оставив меня рядом с водителем делать вид, будто я восхищаюсь красотами пейзажа, состоявшего преимущественно из высоких вязов посреди заливаемых дождем полей, мелькающих озер и изредка встречающихся свалок, где ржавели груды некогда любимых автомобилей.
Мне снова вспомнилось выражение «сбитая с толку». Оно означало, главным образом, утрату границ, что и случилось со мной.
Выброшенная из отчего дома, сосланная в чужую страну и теперь лишенная даже невнятного бормотания одноклассниц, я была одна в целом мире, оставленная на милость малейшего дуновения ветерка.
Мне надо сфокусироваться на чем-то за пределами себя самой: восстановить научный взгляд на мир и успокоить свою душу.
Но с чего начать?
«Никому не доверяй», – сказали мне мисс Фолторн и Гремли, и если подумать рационально, то это относилось и к ним обоим.
На преподавательский состав академии я должна производить впечатление способной ученицы; для однокашниц я должна быть скучной невидимкой.
Есть только один способ достичь этого без особенных усилий.
– Потихоньку, потихоньку, – говорила Фицгиббон, помогая мне подняться по лестнице. Я изобразила дрожь в руках, передвигая ногу за ногой по ступенькам.
По приезде мне удалось убедительно изобразить тошноту и рвоту, чем я страшно гордилась. Мисс Моут настояла, чтобы я сообщила об этом медсестре, – на что я и рассчитывала. Еще парочка приступов тошноты на лестнице для подстраховки – и я выиграла, так сказать.
– Спасибо, сестра-хозяйка, – выдавила я.
– Не пытайся говорить, – ответила она. – Ты не пила грунтовую воду в лагере?
Лагерь; вот как это называется.
Я отрицательно покачала головой.
– Только молоко.
– Хорошо, – сказала она. – В таком случае у тебя есть по меньшей мере полшанса.
Это то, что Даффи именует иронией? Как она мне объяснила, ирония – это особая разновидность сарказма, когда в слово вкладывают прямо противоположное значение. Это искусство, в котором я еще не настолько преуспела, как следовало бы, хотя оно стоит наверху моего списка дел.
Но даже узнать ее – это уже большое достижение, и я возгордилась.
– Лазарет здесь, – сказала она и повела меня по узкому темному коридору, соединяющему переднюю часть дома с одним мрачным крылом.
Остановившись у выкрашенной в белый цвет двери, она позвенела ключами, как будто предупреждая кого-то, что мы сейчас войдем.
– Медсестра скоро придет? – поинтересовалась я.
– Медсестра стоит рядом с тобой, – ответила она. Заметив мою растерянность, она добавила: – Я медсестра, по крайней мере, я ею была до урезания финансирования. Теперь я просто старая сестра-хозяйка с тремя парами прекрасных белых оксфордов, праздно лежащих в моем портманто [19] .
Я кивнула с таким видом, будто все поняла.
– Во времена твоей матери – ах, какие деньки это были! – у нас был полностью оборудованный амбулаторный пункт и разрешение на его использование. Теперь остались только корпия, йод и рыбий жир. Печально, но уж как есть. Война что-то сотворила с этим миром, и худшее еще ждет нас впереди.
Дверь неожиданно открылась, и она поманила меня внутрь.
Лазарет выходил на хоккейное поле и был бы довольно приятным местом, если бы не дождь. Потоки зеленоватой воды туманили стекла и придавали лазарету неуютный вид, словно он был залит фосфорным светом, и странно, но у меня возникло такое чувство дома, какого я не испытывала с момента приезда в академию.
Фицгиббон поднесла палец к губам и указала на занавеску, отделяющую дальнюю часть помещения. Я смогла разглядеть за ней ножки белой железной кровати.
– Коллингсвуд, – прошептала она. – Она плохо себя чувствует, бедняжка. Однако я не думаю, что она причинит тебе какие-нибудь неудобства. Она все время спит.
Разговаривая, Фицгиббон застилала другую кровать.
Из маленького стеклянного шкафчика между окнами она достала широкий хлопчатобумажный халат, который могла бы носить Венди в «Питере Пене».
– Надевай и ложись, – сказала она, – и я тебя осмотрю.
Словно фокусник, извлекающий кролика из шляпы, она откуда-то вытащила еще одну связку ключей, подошла к другому стеклянному шкафчику, стоящему в нише.
К ее возвращению я уже лежала, натянув простыню до подбородка.
– Сначала температура, – сказала она, и в ее руке появился термометр.
Я заметила, что градусник был той разновидности, которую изобрел в XVII веке в Падуе Санторио Санкториус, но довел до совершенства только в 1867 году сэр Томас Олбатт в Лидсе: любопытное устройство, работающее благодаря свойству ртути расширяться и поступать из круглого резервуара в тонкую стеклянную трубочку с нанесенной на нее шкалой.
– Открой рот, – скомандовала она. – Надо определить, есть ли у тебя жар.
Я молча кивнула, и она засунула эту штуку мне под язык. Я издала тихий стон и закатила глаза, изображая умоляющий взгляд.
Пока что дело шло точно по плану.
– Извини, – сказала она. – Я знаю, что это неприятно, но нам надо восемь минут, чтобы получить точные данные. Не шевелись… и не раскуси его. Я скоро вернусь.
Она пересекла комнату и зашла за занавеску, скрывавшую кровать Коллингсвуд. Мой острый слух подсказал мне, что она взбивает подушки и наливает воду из кувшина в стакан.
Я быстро вытащила градусник изо рта и начала сильно тереть его уголком простыни.
Одно из многих чудных открытий физики заключается в том, что она работает везде в этом мире. Неважно, в Бишоп-Лейси вы или в Бомбее, трение есть трение.
Красный столбик ртути уже начал подниматься, но недостаточно быстро. Я видела ноги Фицгиббон под занавеской Коллингсвуд, но времени у меня мало.
Постой-ка, сказала себе я. Хлопок менее гладкий, чем лен, поэтому у моего хлопчатобумажного халата должен быть более высокий коэффициент трения, чем у льняной простыни.
И я принялась за работу.
Совсем другое дело! Я яростно терла градусник, и ртуть уверенно поднималась вверх по трубочке. Она уже находилась на уровне 100 градусов по Фаренгейту [20] . Я продолжала тереть, пока не увидела, что ноги Фицгиббон двинулись в моем направлении.
Я быстро сунула прибор под язык и снова застонала, чтобы побудить Фицгиббон поскорее забрать у меня градусник.
Когда она появилась в поле зрения, я заметалась на кровати.