– Телефон потеряла, – соврала я.
– Не нравится мне всё это, – донеслось до меня недовольное брюзжание Запеваловой, но мне было всё равно.
Сначала я бежала, потом, за несколько метров от места, где издевались над Димой, замедлила шаг. Он всё ещё был там, сидел на снегу, опершись спиной на стену гаража. Меня заметил, но сразу же отвернулся и закрыл глаза, будто уснул.
Я боязливо приблизилась к нему. Остановилась шагах в трёх. Он не пошелохнулся. Лицо уже вытер – на волосах, щеках, ресницах медленно таяли крохотные островки снега. Шапка валялась в стороне, куртка распахнута. Кровь из губы уже не шла, но на светло-синей рубашке алело огромное пятно. И на снегу там и тут виднелись кровавые следы.
– Прости, – только и придумала что сказать.
Он не ответил, не повернул голову. Да что там – ни один мускул не дрогнул на его лице, похожем теперь на удивительное изваяние.
– Помочь тебе? – спросила я, но он опять промолчал и глаз не открыл.
Впервые я сумела заговорить с ним по-человечески, несмотря на сумасшедшее волнение, пережитый ужас и невообразимый стыд. И пусть он не отвечал, зато я могла находиться с ним рядом, любоваться им вволю. На меня нахлынула такая щемящая нежность, что, не выдержав, я расплакалась. В нём всё замечательно! Всё совершенно! Я старалась запечатлеть каждую его чёрточку: изгиб бровей, крохотный шрамик на скуле, такие манящие губы… Я вдруг смутилась и быстро отвела взгляд.
Потом увидела пятнышко запёкшейся крови у него на подбородке. Достала платок, робко протянула ему. Но Дима резко отпрянул, оттолкнул мою руку и сказал:
– Не смей меня касаться. Пошла вон отсюда.
– Я не хотела, прости, – взмолилась я, всхлипывая.
– Не хотела, – он передразнил, скривился, будто усмехнулся, а потом добавил очень зло: – Не хотела, а сделала. За это я и презираю тебя больше, чем их всех. Они хотя бы знали, что делали. И делали, что хотели. Они считали, что правы. А ты так не думала, но всё равно делала. Ты себя предала. Ты хуже всех.
– Ты не понимаешь! – воскликнула я отчаянно, срываясь на плач.
Хотелось оправдаться, но Дима и слушать не стал. Он с трудом поднялся и, пошатываясь и прихрамывая, побрёл прочь, а мне запретил даже близко к нему подходить.
Я, просто не в силах куда-то идти, опустилась на колени там, где недавно был он, где снег ещё хранил его следы. Сколько я просидела в этом чёртовом переулке, не знаю. Сначала рыдала громко, в голос, не стесняясь и не замечая ничего вокруг. Хотела только одного: чтобы он вернулся. Потом плакала тихо, чуть слышно, но всё равно никак не могла остановиться. Потом в кармане завибрировало. Я решила, что мама меня потеряла. Достала телефон – не мой. Димин! Я совсем про него забыла. Звонила Анита. Меня взяла злость, и я сбросила. Пусть хоть недолго, да попереживает, наверняка она тоже не любит, когда её звонки сбрасывают. Минуту спустя от неё пришла эсэмэска: «Дима, ты офигел?» А ещё минут через пять: «Да пошёл ты!» Мне стало неловко, будто я влезла в чужую личную жизнь. Да и почему будто? Так оно и было, потому что я не удержалась и прочитала все его сообщения, половина из которых была от Аниты, а половина – от Мегафона. У Димы была простая модель Nokia. Лопырёв бы непременно скорчил физиономию: «Фу-у, шняга!» А мне было в удовольствие даже просто держать телефон в руках, зная, что он – Димин. «Зато завтра будет повод подойти к нему. Отдам телефон, а заодно попытаюсь объяснить ему всё», – сказала я сама себе.
Когда пришла домой, мама уже потеряла меня и всерьёз волновалась.
– Ты где была? Я уж и не знала, что подумать! Ты почему не позвонила? И почему у тебя телефон отключён? Я чуть с ума не сошла!
– Он разрядился, – буркнула я.
На самом деле это Запевалова велела всем отключить мобильники – мы ведь в засаде сидели. А потом я просто про него забыла.
– А почему ты так выглядишь? Ты плакала? Тебя кто-то обидел?
– Нет, мам, никто меня не обидел. Я просто упала, больно ушиблась и поплакала немного.
– Где ушиблась? Покажи, может быть, это вывих, растяжение или ещё что. Может, врача вызовем?
– Да нет, всё в порядке уже.
Я отказалась от ужина, отмахнулась от разговоров, закрылась в своей комнате и попросила меня не тревожить. Мама остолбенела – никогда в жизни я с ней так не разговаривала. И самое ужасное, мне было всё равно, что она думает, что она чувствует – лишь бы отстала. Лишь бы меня никто не трогал.
Сама я была настолько измотана, что еле на ногах держалась, однако, когда легла спать, сон не шёл до самого утра. Я всё думала о Диме. Снова и снова видела его глаза и губы, отчего знобило и кидало в жар одновременно. Но мысли о нём на этот раз доставляли почти невыносимые страдания. Горячие слёзы струились по щекам, но облегчения не наступало. Мне хотелось умереть уже в десятый раз за сегодняшний проклятый день.
* * *
Под утро я совсем разболелась, ныла каждая клеточка, внутри всё пылало, меня лихорадило, но маме я решила ничего не говорить. Она бы наверняка меня дома оставила, а я рвалась в школу всей душой. Собралась и пошла, даже раньше обычного. Бежала чуть не вприпрыжку. Пусть он меня прогнал, пусть ненавидит и презирает, но мне не терпелось его увидеть. А смотреть на него мне никто не запретит.
Я пришла чуть ли ни самая первая, села на своё место и стала ждать, когда придёт он. Пока не прозвенел звонок на урок, мимо меня всё время сновали, что-то говорили, дёргали, но я не реагировала. Я ждала Диму.
Начался урок, а его всё не было. Меня охватил мерзкий, противный страх – вдруг Дима после вчерашнего перестанет ходить в школу? Шли минуты, Дима не появлялся, страх накатывал всё острее, постепенно перерастая в панический ужас. Сердце болезненно сжималось, а в голове стучала одна-единственная мысль: «Я без него жить не смогу». Мне хотелось вскочить, броситься опрометью туда, в сторону Знаменской. И пусть я не знала его адреса, я готова была обежать весь район, каждый дом, каждую квартиру, чтобы только найти его, вымолить прощение, хотя бы жалость. Не заметила, как покатились слёзы. Не услышала, что Тамара Ивановна пять раз спросила, всё ли со мной в порядке.
Меня растолкал Бородин, который отчего-то сидел со мной за одной партой. Я даже не заметила, когда он подсел. Взглянула бессмысленно, но ничего толком не ответила. Я была в полной прострации. Чувствовала лишь боль и ужас от мысли, что не увижу больше Диму.
И вдруг вошёл он! Всё во мне тотчас всколыхнулось, я еле сдержалась, чтоб не разрыдаться и не рассмеяться одновременно.
Боже мой, до чего же он был красивый! Просто глаз отвести невозможно. Дима холодно взглянул на Запевалову, мельком пробежался глазами по остальным, не посмотрел только на меня одну, как мне показалось. Затем сел на своё место, гордый, неприступный. Он сидит за мной через две парты, и я всячески стараюсь незаметно посмотреть в его сторону. Обычно по десять раз оборачиваюсь к Айрамову – его парта за нами – и что-нибудь спрашиваю, а сама при этом украдкой бросаю взгляд на Диму. Но на первом уроке на улице ещё темно и класс отражается в окнах почти как в зеркале. Поэтому и придумывать ничего не надо, сиди и смотри себе в окно, что я и делала. Лица, конечно, не разглядеть, но силуэт, движения, да и вообще сам факт…