Дядя Юра замечательный человек!

Когда-то он разбил перед нашим подъездом маленький садик.

Поставил в нём небольшой столик. Две лавочки. Провёл к садику электричество.

Мы часто сидим в этом садике. С Женькой-Пузырём, с другими ребятами. До поздней осени. И даже зимой, когда всё вокруг в снегу. И вроде бы холодно сидеть. Но в дяди-Юрином садике почему-то тепло. Почему-то не мёрзнешь.

А вчера дядя Юра установил в своем садике чудесную ёлку с лампочками.

Лампочки мигают разноцветными огнями. И на них можно смотреть и смотреть. А вокруг зимняя ночь. Снег. Огни в домах. Красота.

Надо бы забежать к дяде Юре. Сказать спасибо.

Я тяну за собой Женьку.

– Пошли, – говорю я, – поблагодарим человека!

Мы взбегаем на второй этаж, звоним в колокольчик. Но никто нам дверь не открывает. Жаль! Видно, все в рейсе, а Марина, может, спит, не слышит…

– Ну ладно, – говорит Женька-Пузырь. – Я пошёл. Поздно! А то мамка заругает!

Я остаюсь один. Не ухожу.

Что-то сдерживает меня.

Я снова дёргаю за колокольчик. Прислушиваюсь. Точно, никого.

Я иду домой. И правда поздно уже. Давно пора – «кушать и баиньки».

Я открываю дверь своим ключом. Странная в доме тишина.

– Мам! – кричу я.

Мама появляется из кухни. С заплаканными глазами. Она подходит ко мне. Обнимает. Так крепко, что у меня перехватывает дыхание. Что это она?

– А где папа? – спрашиваю я.

Папа выходит из кухни. Стоит, не шевелится.

– Что случилось? – спрашиваю я.

Они молчат. Они что-то хотят сказать мне. Но молчат.

Я повторяю:

– Ну что случилось?!

Папа смотрит куда-то вбок. Губы у него дрожат. Он кивает и что-то пищит.

– Что? – спрашиваю я.

Мне становится больно в груди. Я знаю, он скажет сейчас очень страшную вещь. Такую страшную вещь, наверное, невозможно вынести, но люди выдерживают. Иначе бы вокруг никого не осталось.

– Дядя Юра, – сказал папа, – разбился. Сегодня утром.

Я заплакал.

И-кар

Мы бродили с Жанкой вокруг кинотеатра.

Я увяз в снегу. За ночь выпал глубокий снег.

– Промокнешь, – сказала Жанка. – Иди сюда.

Я отряхнул сапог и встал на узенькую тропинку. Рядом с Жанкой.

Над нами на голой ветке сидела ворона. Она каркала, словно икала, и кашляла. Наверное, простудилась.

– Как тебя зовут? – спросила Жанка у вороны.

– И-кар… – ответила ворона.

Я вспомнил Икара и остальных ребят. И наш футбольный матч, и как я потом заболел. И болел долго-предолго. Я думал, что умру. Но потом я выздоровел, и вот теперь стою с Жанкой, слушаю ворону.

– Сколько тебе лет? – спросила Жанка у вороны.

– И-кар, и-кар, и-кар!.. – ответила И-кар.

– Сколько? – Жанка вопросительно посмотрела на меня.

– Не знаю… – я пожал плечами.

Жанка подумала и сказала:

– Триста лет.

– Старая… – сказал я.

– Что ты видела? – спросила Жанка у вороны.

– И-кар, и-кар… И-кар… – ответила И-кар.

Жанка перевела:

– Много чего… Всего не упомнишь…

– Спроси, – сказал я Жанке, – она видела счастливого человека? Хотя бы одного?

Жанка спросила у вороны:

– И-кар, ты видела счастливого человека? Хотя бы одного?

Ворона взглянула на нас и ответила:

– И-кар! И-кар!

– Видела, – перевела Жанка. – И даже не одного, а двух.

– И-кар-р-р! – крикнула И-кар.

Она взмахнула крыльями.

– До свиданья, детки! – перевела Жанка.

И-кар перелетела на крышу соседнего дома.

– Кар-р-р, кар-р-р! – поприветствовали её подруги-вороны.

Мы зашагали дальше.

Воскресенье только начиналось.

Завтра Новый год.

Серый пиджак без рукавов

Всё-таки мы решили сыграть наш спектакль.

Сегодня премьера! Сегодня второе января.

Вчера мы репетировали целый вечер.

Гоша нервничал:

– У нас нет жёлтого занавеса!

– А это что? – Баран совал ему под нос оранжевую простыню с красными ромашками.

– Дальтоник! – кричал Гоша.

Я становился между ними и привычно командовал:

– Ринг! К бою!

– Гошан! Погоди! – раздражался Баран и отстранял меня своим красным кулаком.

– Отстань от него! – Гоша надвигался на Барана.

– Что за шум? – раздавался из-за двери бас Гошиного деда. – А драки нет?

Гошин дед – полковник, дирижёр военного оркестра. В отставке.

Баран его уважает.

– Цыц! – Баран зыркал на дверь. – Дед нервничает!

– Это мой дед! – возмущался Гоша.

– Цыц! – повторял Баран.

– Ладно, ладно! – Гоша переходил на шёпот. – Давайте лучше подумаем, кого мы позовём на премьеру.

– Да кто тут поместится? – Баран разочарованно оглядывал Гошину комнату.

– Ну почему? – Гоша на цыпочках перемещался вдоль кровати и шкафа, от стула к стулу и назад к столу. – На кровати поместятся трое! Спокойно поместятся! Даже четверо! Вот ещё два стула! Здесь поставим табуретку. Итого – семь зрителей! А здесь протянем занавес.

– А в шкафу будем переодеваться, – подал голос я.

Баран и Гоша посмотрели на меня и вдруг дико захохотали.

Это у них началась предпремьерная истерика.

Когда она закончилась, мы в последний раз прогнали текст нашей пьесы и составили список приглашённых, в который вошли: почётный зритель – военный дирижёр Борис Моисеевич (Гошин дед), мои мама и папа, Галя Баранова (сестра Барана), Жанка, Алик, а также Женька-Пузырь (его мы посадим на табуретку, ему не привыкать).

Потом мы молча постояли. Каждый в своём углу.

Потом разбежались по домам.

Полночи я не мог уснуть. То ли оттого, что нервничал перед премьерой, то ли оттого, что слушал радио, которое я нашёл первого января под новогодней ёлкой. Мне его подарил Дед Мороз, то есть мама с папой. Я о таком давно мечтал.