– А старшине? – спросил раненый.
– Он здоровый. Ему не надо, – ответил сержант.
– Вы сейчас так налечитесь, что… даже и не знаю что, – отозвался несколько растерянно Леха.
– Не хвалюйся, дружа. Вельмі дрэнна напівацца падчас баявых дзеянняў [127] . – очень добрым, наставническим тоном заявил раненный в задницу.
– Але ми напиватися не збираємося, тільки для знеболювання [128] , – подхватил с полуслова Середа.
– Алкаши чертовы, – огрызнулся потомок, уже рассчитывая на выговор и от Семенова, и от Жанаева, да и от новых знакомых тоже, когда обнаружат на полянке мертвецки пьяных раненых да окачурившегося больного – и его, Леху, посреди всего этого безобразия. Парочка пропойц тем временем приняла по третьей чарке, но, к удивлению менеджера, бутылку опять закупорили – хотя уровень и понизился – и засунули в мешок.
– Так вот, ты нас раньше срока не хорони, – строго сказал лежащий.
– Дык я и не думал вовсе.
– Раз лейтенантик этот сказал – значит, сделает. И лекаря достанет. Так что еще поживем, хотя бегать я, наверное, уже не буду. Отбегался. А вот воевать – еще повоюю. И песня эта…
Тут Половченя как-то сосредоточился и хрипловато, тихонько, но не фальшивя, продолжил эту странную песенку:
Я плюнул ему в рожу и – ага!
Я плюнул ему в рожу и – ага!
Я плюнул ему в рожу – он обратно не плюеть,
Я плюнул ему в рожу – он обратно не плюеть.
И тут я только понял, что – ага!
И тут я только понял, что – ага!
И тут я только понял, что товарищ мой убит!
И тут я только понял, что товарищ мой убит!
Середа не удержался и теперь они пели уже в два голоса, хоть и тихо, но красиво, с душой, чему немного мешали нелепые слова песни:
Я вырыл ему яму и – ага!
Я вырыл ему яму и – ага!
Я вырыл ему яму и товарища зарыл,
Я вырыл ему яму – сверху камнем привалил.
Земля зашевелилась и – ага!
Земля зашевелилась и – ага!
Земля зашевелилась, и товарищ мой встаеть!
Земля зашевелилась, и товарищ мой встаеть!
Закончили последний куплет несколько громче, чем бы нужно, но зато с воодушевлением:
Он руку подымает и – ага!
Он ногу подымает и – ага!
Он водку выпивает, прямо в рожу мне плюеть,
Винтовку забирает, и в атаку вновь идеть!
Леха недоуменно пожал плечами и безразличным тоном заявил:
– Пока вы тут водку пьянствуете и безобразия нарушаете, наши товарищи идут, рассчитывая на обед. А обеда – нетушки. И даже примус нерастоплен, товарищ артиллерийский Середа! И песни у вас какие-то дикие! Фернандель какая-то, а не песня!
– Да ладно, – примирительно заявил сержант, – зато мы подняли себе боевой дух!
И как ни в чем не бывало завозился с готовкой, покрикивая на Леху, чтобы тот принес воды, подал то то, то это. Как ни удивительно, но и раненный в задницу словно бы повеселел, лежал себе рядом, грыз зубок чеснока и давал разные советы.
Варили опять не пойми что из трофеев. В наобум открытой банке оказалась жидковатая фасолевая каша без ничего. Выбрали с такой же маркировкой на крышке еще четыре. Немного подумав, сошлись на том, что стоит обрезать сало по краям, где оно немного заветрилось и пожелтело. Его Середа обжарить ухитрился в крышке котелка.
Долго думали – делать с луком или нет, решили лук слопать сырым, организмы настоятельно требовали витаминов. Осмотрели колбасу. Пахло от нее завлекательно. Для вкуса отрезали несколько шайбочек и кинули к салу. Запахло головокружительно.
Потом все это совместили и разбавили водичкой. Получился густоватый супчик, вполне пахучий и на вкус приятный, хотя и из «голой квасоли», как немного презрительно обозвал заправку артиллерист. Он ухитрился обжечь себе палец, но старательно скрыл это от Лехи, потому как не без основания ожидал попреков и увязывания факта ожога с легкой поддатостью. В голове у него приятно шумело, а рука вроде как была совсем здоровой и не болела. Потомок тем не менее заметил, что артиллерист обжегся, но решил не педалировать тему. Его по-прежнему удивляло, что парни не увлеклись питием до полной отключки, а приняли дозу – и угомонились.
– Шел мужик, попу кивал. Чем же он попу кивал? Головой попу кивал! – приговаривал странно Середа, помешивая духовитый фасолевый супчик.
Леха не понял разглагольствований приятеля, который кипятил по очереди котелки с супом, а потом аккуратно укутывал их в имевшиеся в хозяйстве тряпки, чтобы сохранить тепло.
Приободрившийся лежачий раненый теперь грыз огурец, выданный добрым поваром, лез с советами и рассказывал какие-то байки из танковой жизни. Это было немного странно: что такое рода войск – потомок знал и сейчас заметил, что этот парень одет не так, как остальные в группе лейтенанта.
– А ты что, у лейтенанта во взводе был? – спросил менеджер раненого.
Тот гордо глянул на спрашивателя и не менее гордо заметил:
– Вот еще! Я командир танковой башни!
Леха немного припух, услыхав такое звание. В голове пронеслось что-то этакое, линкоровское, романтично-бронированное, военно-морское главного калибра; брызги пены, крики чаек, тысячи заклепок…
– Внушает! – признал потомок.
– А то ж! Все вооружение на мне было и весь боезапас – не хухры-мухры.
– В пехоту-то как попал?
– Да воевали три дня вместе с этим лейтенантом. Неплохо получилось, оно кали пяхота танку дапамагае, тое жыцце куды больш прыгожым… в смысле – если ты меня понимаешь – вполне воевать можно. А то когда танк окапывать надо – вчетвером заманаешься лопатами махать, а лейтенантик этот с нашим командиром хорошо снюхались. Мы застряли в деревне – то, что от батальона осталось – две машины: топливо ждали и боеприпасы, пушечные выстрелы кончились. Нам чмошники [129] и привезли – бензин для бэтээшки да машину сорокапятимиллиметровых осколочно-фугасных. А мне-то семидесятишестимиллиметровые нужны! И соляра, а не бензин! Дизель же! – не без нотки гордости заявил Половченя.
– КВ или тридцатьчетверка? – невозмутимо спросил Леха.
– Ты гляди-ка, знаток! – поразился раненый.
Леха хмыкнул, почесал нос и добил танкиста вопросом:
– Башня тесная, коробка передач ужасающая; «тридцатьчетверка»?
Танкист кивнул. Середа глянул на Леху остренько, с интересом.