Семенов первым делом поднял лежавший на обтянутой искусственной кожей лавке пулемет, из которого фриц отстреливался. Странного вида, какой-то очень необычный, вроде бы и похожий на знакомые «дегтяревы», но все же другой. Нет, так-то все вроде как и положено – ствол с газоотводной трубкой под ним, приклад, сошки, тяжелая ствольная коробка с рукояткой взвода, прицел, но какое-то все не такое. И ручка странно выгнута, и спусковых крючков сразу два вместо одного. И воткнутый сверху плоский коробчатый магазин. Но знакомая увесистая тяжесть автоматического оружия приятно грела душу, это было куда приятнее тяжести карабина.
– А корыто это и впрямь грохнутое! – заявил появившийся в проеме кормовой двери, словно в картинной раме, Леха.
– Что с ним?
– Колес половины не хватает и гусеница порвана. Переднее тоже раскурочено. Он потому и не пытался удрать, что не мог.
– А с бензином что?
– Я не знаю… не смотрел, – спохватился потомок и исчез.
Семенов понюхал воздух: пахло чем-то вроде самогона. Пригляделся – из-под лавки, смешиваясь с кровью, на днище подтекали струйки чего-то пахнувшего. Вытянул оттуда посеченный осколками советский сидор, развязал горловину. Пахнуло еще гуще, захрустело битое стекло. Потянул оттуда что-то завернутое в тряпицу, аккуратно стряхнул осколки от пары разбитых бутылок, в горлышках которых остались торчать пробки из кукурузных початков. Жанаев тем временем деловито срезал с сидений кожзаменитель.
– Совсем пустой бак! Зато инструментов куча, – раздался снаружи голос Лехи.
– Сгребай все! – велел Семенов, старательно обшаривая все внутри салона.
– Ты чего? – спросил Жанаев.
– Магазины к пулемету ищу. Не с одним же он бегал, – пояснил боец.
– Ты гляди, что на пулемете написано, – удивился ученый Середа.
– И что там?
– «Митральеза… Хателлераульт… Мле» – с запинками и не скоро прочитал почти по слогам артиллерист.
– Ишь ты, «митральеза»… Звучит прямо как «митрополит». «И почему это, отче, так говорят, что «митра палит», а не «митра стреляет»?» – «А потому, сыне, что ты – дурак, а не дурыба», – вспомнил старую шуточку о крестьянине и митрополите Семенов.
Середа коротко хохотнул, оценив тонкий юмор, потом со значением добавил:
– Итальянская, наверно, стрелялка. Или французская!
Обладатель пулемета пожал плечами. Его, в общем, мало волновало, где было сделано это боевое железо. Из пробитого дважды трофейного сидора получилось достать только мокрый и дырявый холщовый мешок с кругом колбасы и початой буханкой хлеба. И от того и от другого густо воняло самогоном. В кармашке сидора нашлось пара горстей винтовочных патронов россыпью – таких же с виду, как и немецкие, к винтовке. От них тоже попахивало – самогон был дурно очищенный, вонял изрядно.
Наконец нашелся еще один магазин – пустой совсем, он валялся рядом с дверью, в углу салона. Леха, забравшийся глянуть, что там возятся его приятели, сам того не ведая, помог в этом.
– О, котик! – весело сказал потомок и показал занятому серьезным делом Семенову куда-то за спину.
Тот обернулся и увидел, что бронещиток для пулеметчика с обратной стороны – видимо, для того, чтобы радовать глаз стреляющему, – украшен большой цветной фотографией домашнего, но злого котяры, а на второй половинке нагло лыбилась грудастая блондинка, та еще срамота. Боец плюнул на грязный пол и полез подальше от срамоты – тут-то пустой магазин ему и попался. Нет худа без добра! Леха как ни в чем не бывало хохотнул, сказал непонятное: «Межвременные котэ и сиськи!» – и полез шариться в кабине, которая была расположена чуточку ниже, чем сам салон. Достал оттуда термос, раскрутил колпак, понюхал.
– Кофе с молоком. Теплый! Еще вроде как фляга есть.
Покряхтел, согнувшись в неудобной позе, вытащил фляжку в уже знакомом фетровом чехле. Жанаев согнал его с водительского кресла, раздался треск сдираемого кожзама. Потомок осторожно выбрался в салон, распрямился. Благо крыши у салона бронетранспортера не было.
– Ну тут больше ничего нет! Валим отсюда?
– Ты инструменты собрал? – спросил Семенов.
– А то! Тяжелый получился куль. А он нам зачем?
– Да хоть выкинуть, чтоб им не пригодился. А то и в деревне на хлеб поменять. Мужик – он такой, жадный, ему всякая железяка ценна. А там небось сталь неплохая.
Вылезли на свежий воздух. Задержались только для того, чтобы обшарить мертвого немца да снять с него сапоги. Сапожки неожиданно оказались очень хорошими, хромовыми.
Нашлось у покойника только резиновый кисет с табаком, хитрая машинка для сворачивания цигарок, початая тощая пачка тонкой папиросной бумаги – настоящее сокровище для куряки-бурята, да в кармане штанов – подарок для Лехи, пистолет незнакомой марки «Штайер», тоже без запасной обоймы.
Покатили дальше, оставив за собой еще дымящийся БТР и труп на полянке.
Леха умирал. Он прекрасно понимал это, хотя мысли путались и рвались, и додумать ни одну из них до конца не получалось. И помирать было очень больно и неприятно, все опять же выходило не так, как в фильмах или играх, где героический герой, красиво откинувшись на руки не менее героических товарищей и грудастых красоток, проникновенно передает последнее «прости» тетушке Джейн и кузену Вилли, признается в любви Эмили и тихо помирает со счастливой улыбкой, словно его мороженым закормили.
Тут же было очень больно, совершенно не было сил хоть что-то сделать, мутило, и в живот словно кол кто воткнул. Леха хотел проверить, потрогать рукой, заранее боясь нащупать там мокрядь и рваные дыры с выпученными оттуда кишками (его кишками!) – но рука не двинулась. И это открытие поразило Леху до глубины души. Он впервые в жизни не мог пошевелить рукой. Вообще. Никак. Сдвинуть ее с места хотя бы на сантиметр. С колоссальным трудом удалось слабо пошевелить пальцем. Одним. После этого даже дышать стало трудно, словно последняя капелька сил потрачена была этим шевелением указательного пальца правой руки. Такая тоска навалилась! Выть хотелось! Но и на вой сил не было. Стало страшно, до озноба.
Как же так вышло? Ведь все шло отлично?
Леха попытался вспомнить хоть что-то. Получилось слабо. От вспомнившейся вдруг вчерашней ловкости и самоуверенности неожиданно затошнило. Кинулся идиот на пулемет – с кинжалом! Как такое в голову-то могло прийти? А каким бравурно-фанфарным голосом он кричал ребятам, что колеса с бэтээра кто-то снял? Тошно, тошно, тошно. Дурость сермяжная. И ржал над весьма плоскими шуточками Семенова. Чисто Петросян был при этом Семенов, разве что бородатые остроты все-таки были помоложе на семьдесят лет… при чем тут остроты? На фиг, мысли путаются… Что случилось? Что все-таки случилось? В памяти был провал полный: такой, словно Леха надрался, как в прошлый Новый год, когда сначала принял с мужиками вискаря, потом с бухгалтершами шампанского, а за столом пил все подряд и на следующий день только глазами хлопал, когда ему рассказывали, что он вытворял…