И несмотря на озноб от страха уже не за себя, а за этих городских дурней, в жар Семенова бросило.
Уже небось заподозрили деревенские двух ряженых и яму для них выкопали. Сапоги-то у Середы такие панские, что куда там! За одни сапоги убьют! Семенов напрягся, прикидывая, чем помочь сможет, когда конец придет. Ждал с натугой, стараясь не выдать свою полную боевую готовность. Но все шло мирно и спокойно – и Леха обратно вернулся, и Середа гарцевал, словно гусар какой.
На старавшегося выглядеть ветошью бойца наконец обратили внимание, и Середа – ну точно это он! – строго спросил у пленника, бандит ли тот и стрелял ли в немцев. Самым хмурым своим тоном боец подтвердил все, что спрашивали, – тем более что стоящий рядом самооборонщик, тот, что «старшина-сверхсрочник», порекомендовал ему согласиться, если прикладом по горбу не желает. Вот вроде и умный селянин – а дурак. Да зачем прикладом – Семенову пришлось радость свою давить, чтоб хмуро буркнуть, а не завопить от восторга!
Обрадовался зато Середа и радовался совершенно откровенно. И эта его радость заставила улыбаться стоящих вокруг деревенских, словно волна прошла. И у Семенова душа запела, тихонько, тоненько, шепотом, потому как ужасался он наглости артиллериста и его выходкам, но и радовался тому, как лихо, точно и гладко все у товарища получается. Такое же чувство было у Семенова, когда приехавший из города в их деревню молодой учитель взялся на коньках по первому льду ездить. К учителю боец относился с уважением и благодарностью, тот учил читать и писать не только детишек, но и взрослых – «ликбез» это называлось – и был человеком душевным. И когда он летел по трещащему и гнущемуся под ним речному льду, летел легко и так, что казалось – любой может точно так же, Семенов и радовался за него, и гордился им, и боялся, как бы не провалился смельчак: течение у речки быстрое, не ровен час, ухнет под лед – и помочь не успеют.
Вот и артиллерист так же легко и непринужденно выделывался перед толпой зрителей, и был так убедителен, что видел Семенов – верят ему, за немцев их с Лехой принимают.
А Середа тем временем морочил головы неглупым селянам так, словно цирковой фокусник. И тонкий намек на то, что в зависимости от его рапорта в деревне могут разместить войсковые пекарни, что очень по военному времени полезно было бы, а могут просто забрать отсюда всю воду, что крестьянам будет той еще бедой, и предложение купить еду, за деньги купить, и написание расписки, и оформление еще каких-то бумажек – все это было самым естественным образом подано.
Середа уверенно водил своих собеседников за нос, не давая им никаких поводов к сомнениям. Как дрессированные собачки в виденном им как-то раз во время действительной военной службы цирковом представлении, бандитствующие селяне шли, куда он их вел. И мало того, они свято в этот момент были уверены в том, что это они облапошивают немца, явно глуповатого и не понимающего, что ему вместо реального бандита всучивают обыкновенного дезертира-окруженца, который никак этим утром стрелять по немцам не мог, потому как сидел в погребе, и что под этим соусом выцыганили у простофили расписку, по которой еще и награду получат, и вместо убыточной отдачи воды поставят в деревню пекарни и подвоз муки, соли и прочего, что на самогонку обменять будет проще пареной репы, и харчи отдадут за дефицитнейшие по нынешним временам спички… и так далее и так далее, вплоть до передачи на хранение аж двух велосипедов, каковое доверие селяне тоже оценили. Они сейчас явно гордились собой и обменивались украдкой такими взглядами, что впору бы было посмеяться над ними, ан Семенову ржать было нельзя. Все на ниточке висит, одна ошибка – и конец всем троим.
Страшно стало до ужаса, когда вдруг Леха в обморок упал. Стоял, стоял, да и рухнул столбиком. Но и тут хитрый хохол все обернул лучшим образом, назвав Леху ни мало ни много, а самим землемером! Да кто ж в деревне землемера попробует обидеть?! Покажите такого дурака!
И под этим предлогом Середа добыл тулуп; а вот Семенову за лошадку тулуп не дали, только картошку, будь она неладна. Как мог, боец старался подыгрывать, до конца не веря своему счастью. Но все шло гладко, аж дух захватывало. Уже Семенов с трудом себя сдерживал, чтобы не кинуться с радостью поперед «батьки» и его самооборонцев напяливать на себя сделанный на манер громадного сидора мешок с харчами, как чертов неугомонный Середа отмочил еще одну штуку под занавес, словно бы невзначай потребовав у селян оружие задержанного бандита. Семенову-то главное было бы убраться поживее, черт с ними, с ботинками и пистолетом, дело наживное, но хохол имел другое мнение.
Непонятно было – то ли артиллериста обуяла пресловутая хохляцкая жадность, то ли здравый смысл, говорящий о том, что боеприпасов просто нет «почти совсем» от слова «вовсе», то ли игра тоньше гораздо идет и не может уйти Середа, не хлопнув дверью, желательно по морде этим селянам, то ли кураж одолел – этого Семенов сказать не мог, только у него в голове вихрем проносились мысли самого разного толка, от: «Ой дурак, завалит же все, а так хорошо шло!» – до: «Вот же чертяка лихой, а ведь выгорит дело-то!» – причем не одна за другой, а вперемешку.
Селян точно та самая жадность подвела – притащили они вместо пистолета такую зачучканную «берданку», что чуть ли даже не кремневую. Понятно, хотели вместе с эрзац-бандитом отдать и эрзац-оружие – у Семенова тоже это словечко прочно прописалось, много раз про немецкие эрзацы Уланов покойный рассказывал – табак из дубовых листьев, маргарин из глины и повидло из болотной тины… Видать, и тут кто-то знавший немцев по Империалистической оказался, и подумал, что сойдет. Всей душой болевший за Середу боец даже обиделся – ну уж больно наглядный обман получался.
И артиллерист не подкачал, он так оскорбился этим наглым надувательством, что хоть кино с него снимай! Ах, как искренне и картинно обиделся артиллерист! Разве что молнии глазами не метал и дым носом не шел… И когда «немец» спросил у пленника, его ли это фузея, Семенов не то что готов был подыграть, он и сам за себя оскорбился, что вместо пистолета такую хреновину притащили! И с радостью и злорадством прямо так «немцу» грозному и сказал.
Секунду опасался, что местные его прибьют, а усатый и впрямь чуть не поспел, но окрик Середы заморозил всю толпу, не только старшего над самообороной. Ух, грозен был Середа и была за ним, просто всеми печенками ощущалась настолько свирепая воля и мощь, что испугались местные всей толпой. Вдвойне сильнее из-за того, что только что благодушно все было и лучше не придумать. Как град по посевам ударил!
Сам боец не смог бы потом объяснить, почему заявил, что при нем было сто пятьдесят патронов, откуда цифра выскочила – убей бог, непонятно, а вот винтовку назвал вполне осознанно. Лучше винтовка, чем пистолет. Убойнее. Будет винтовка – пистолеты появятся. И сам себе удивился, когда вспомнил, что стоит босой, и за доли секунды успел прикинуть – у кого сапоги лучше. Лучше, дороже и новее сапоги были все же у усатого Гогуна, но решил Семенов и бородатого старосту не обойти вниманием – на старосте сапожки были яловые, не такие форсистые, не гармошкой, но прочные, добротные, век сносу не имеющие. А гармошкой голенища – это для форсу, лучше голенище повыше, если по лесам да болотам пробираться. Потому именно на его сапоги бестрепетной рукой нагло красноармеец и указал.