Несмотря на свидетельства того, что эволюция человечества идет по-прежнему, биологи едины во мнении, что остается лишь гадать, куда она нас заведет.
Журнал «Тайм», 23 февраля 2009 года
То, что ты параноик, вовсе не значит, что тебя не преследуют.
Джозеф Хеллер
Он очнулся, лежа на спине, под солнечным светом, бьющим в лицо, под шум воды, бегущей где-то по соседству. Оптический нерв пронзала блистательная боль, а в основании черепа неустанно, но пока безболезненно пульсировали отдаленные раскаты грома подступающей мигрени. Перекатившись на бок, он оттолкнулся, перейдя в сидячее положение, спрятав голову между коленей. Ощутил неустойчивость мира задолго до того, как распахнул глаза, словно его ось сорвалась на дребезг. При первом вдохе почувствовал, будто кто-то вгоняет стальной клин между верхними ребрами левого бока, но, со стоном продравшись сквозь боль, с усилием открыл глаза. Левый глаз, должно быть, совсем заплыл, потому что смотрел как через щелку.
Зеленейшая трава, какую он только видел – целый лес длинных, мягких былинок, – сбегала к берегу. Чистая, стремительная вода бурлила среди валунов, торчащих из потока. За рекой – вознесшийся на тысячу футов утес. На уступах – растущие кучками сосны, воздух напоен их ароматом и свежестью проточной воды.
На нем черные брюки и черная куртка с оксфордской рубашкой под ней; белый хлопок забрызган кровью. Под воротником болтается черный галстук с почти распустившимся узлом.
При первой попытке встать колени подломились, и он плюхнулся обратно – достаточно жестко, чтобы послать через грудную клетку вибрации жгучей боли. Вторая попытка увенчалась успехом, и он обнаружил себя шатко, но стоящим на земле, вихляющейся под ногами, как палуба корабля. Медленно обернулся, шаркая ногами и расставив их пошире для равновесия.
Спиной к реке, он стоял на краю открытого поля. В дальнем конце под перекальным светом полуденного солнца блестели металлические поверхности детских качелей и горок.
Вокруг ни души.
За парком он углядел викторианские дома, а еще дальше – здания главной улицы. Городишко от силы с милю в поперечнике угнездился посреди каменного амфитеатра, окруженный скальными стенами, возносящимися на несколько сотен футов с каждой стороны, состоящими из красных слоистых пород. В высочайших, погруженных в тень закоулках горы сохранился снег, но здесь, в долине, тепло, на кобальтово-синем небе над головой ни облачка.
Проверил карманы брюк, потом – своего однобортного пиджака.
Ни бумажника. Ни зажима для денег. Ни документов. Ни ключей. Ни телефона.
Только маленький швейцарский армейский ножик в одном из внутренних карманов.
* * *
Пока добрался до другого края парка, у него прибавилось и бодрости, и недоумения, а пульсация в затылочной части позвоночника уже утратила болезненность.
Он знал шесть вещей:
Имя нынешнего президента.
Как выглядит лицо матери, хотя и не мог припомнить ни ее имени, ни даже звучания ее голоса.
Что он умеет играть на фортепиано.
И водить вертолет.
Что ему тридцать семь лет.
И что ему нужно в больницу.
Помимо этих фактов, весь мир вообще и это место в частности были настолько же непостижимы для него, как именослов на неизвестном языке. Он чувствовал, что истина маячит где-то на периферии сознания, но вне пределов досягаемости.
Он шагал по тихой улице жилого района, внимательно приглядываясь к каждому автомобилю по пути. Не принадлежит ли один из них ему?
Дома, обращенные фасадами друг к другу, выглядели девственно чистыми – свежевыкрашенные, с безупречными квадратиками яркой травы, обнесенные штакетными заборчиками, с фамилиями домовладельцев, выписанными белыми печатными буквами сбоку на черных почтовых ящиках у каждого. Почти в каждом заднем дворе виднелся трепетный садик, буйствующий не только цветами, но и овощами, и фруктами.
Все цвета так чисты и насыщенны.
Ходьба давалась с трудом, и на полпути через второй квартал он скривился, совсем запыхавшись; боль в левом боку заставляла то и дело останавливаться. Сняв пиджак, выправил рубашку из брюк, расстегнул и распахнул ее. Выглядело даже хуже, чем ощущалось, – вдоль всего левого бока расплылся темно-лиловый синяк, опоясанный пограничной полосой чахоточной желтизны.
Что-то его ударило. Крепко.
Легонько провел ладонью по поверхности черепа. Головная боль прочно угнездилась там, становясь отчетливее с каждой минутой, но пальцы не нащупали никаких признаков серьезной травмы, не считая болезненности с левой стороны.
Застегнув рубашку, снова заправил ее в брюки и двинулся дальше по улице.
Вывод просто-таки вопил: его постиг какой-то несчастный случай.
Может, автомобильная катастрофа. Может, падение. Может, на него напали – тогда ясно, почему при нем нет бумажника.
Надо первым делом заявиться в полицию.
Вот только…
Что, если он переступил черту? Совершил преступление?
Возможно ли такое?
Может, следует выждать, поглядеть, не забрезжит ли что-нибудь в мозгу.
Хотя городок не казался ему даже отдаленно знакомым, он поймал себя на том, что, ковыляя по улице, читает фамилии на всех почтовых ящиках подряд. Подсознательный рефлекс? Потому что где-то в недрах памяти он знает, что на одном из этих почтовых ящиков должна быть напечатана сбоку его фамилия? И что стоит ее увидеть, как все встанет на свои места?
В нескольких кварталах впереди над соснами возносились здания центра города, и он расслышал – впервые за сегодня – шум движущихся автомобилей, далекие голоса, гул систем вентиляции.
Вдруг он оцепенел посреди улицы, непроизвольно вытянув шею.
Воззрившись на почтовый ящик, принадлежащий красно-зеленому двухэтажному «викторианцу».
Воззрившись на фамилию сбоку.
Пульс начал учащаться, хоть он и не понимал, почему.
МАККЕНЗИ.
«Маккензи».
Фамилия не говорила ему ровным счетом ничего.
«Мак…»
Зато первый слог как раз говорил. А вернее, вызвал некий эмоциональный отклик.
«Мак. Мак».
Он что, Мак? Это его имя?
«Меня зовут Мак. Привет, я Мак, рад познакомиться».
Нет.
Привкус от имени на языке остался какой-то неестественный. Оно не воспринималось как принадлежащее ему. А если честно, так и вовсе вызывало неприязнь, потому что навевало…