– Я совершенно не понимаю, о чем ты говоришь! – отрезала я, и голос мой прозвучал, точно брошенный об лед острый камень. – Ты дал мне какую-то склянку и сказал, что мама должна непременно это принять. Селия так и сделала; она дала ей это лекарство, и через несколько минут мама умерла. Ты что, ошибся? Ты хочешь сказать, что по твоей вине…
Джон, прищурившись, так смотрел на меня из-под своих светлых ресниц, словно надеялся, что я помогу ему что-то вспомнить, но никак не мог поймать нужную мысль.
– В отношении лекарств у меня ошибок не бывает, – ровным тоном промолвил он, явно цепляясь за эту свою уверенность.
– Значит, никакой ошибки и не было! – нетерпеливо воскликнул Гарри. – А теперь иди и проспись как следует. У нас мать только что умерла. Ты бы хоть к покойнице уважение проявил.
– Извините, – совершенно не к месту сказал Джон, встал и пошатнулся. Гарри с неохотой его подхватил и кивком велел мне поддержать его с другой стороны.
– Не трогайте меня, вы оба! – выкрикнул Джон и резко повернулся к двери, намереваясь уйти, но тут колени под ним подогнулись, и он наверняка бы упал, если бы не мы с Гарри. Мы вместе отвели его, бессильно обвисшего, в западное крыло и бросили на кровать в спальне.
Я уже хотела уйти, когда Джон вдруг, словно очнувшись, крепко схватил меня за запястье и прошептал:
– Четыре капли – не правда ли, Беатрис, я именно так сказал? – Он смотрел на меня совершенно ясными глазам, явно догадываясь, в чем суть дела. – А еще я знаю, о чем она говорила. Что именно она видела. На что наткнулась, когда зашла в гостиную, чтобы взять забытый ею роман. Беатрис и Гарри. И я говорил тебе: четыре капли, а ты велела Селии дать ей все содержимое пузырька, не так ли?
Он так сжимал мое запястье, что я прямо-таки чувствовала, как начинают трещать тонкие косточки, но не делала ни малейшей попытки высвободить руку. Я с самого рассвета готовилась к чему-то подобному, и теперь мой муж мог даже сломать мне руку, но победить меня он не мог. Я все еще испытывала боль и стыд, когда вот так, в глаза, откровенно лгала тому единственному человеку, который искренне меня любил, но смотрела прямо на Джона, и глаза мои были как зеленый лед. Я чувствовала невероятный прилив сил, понимая, что в эту минуту я сражаюсь за Широкий Дол. Да и противник мой был слабоват – подумаешь, пьяница, которому приснился кошмар!
– Ты просто был пьян! – рявкнула я, как укусила. – До такой степени пьян, что даже лекарство нужное выбрать никак не мог – все содержимое саквояжа рассыпал. В библиотеке весь пол был усеян таблетками и пузырьками. Селия тоже утром все это видела; и слуги тоже. Ты был совершенно не в себе и не сознавал, что говоришь и делаешь. Я так тебе доверяла, я считала тебя замечательным врачом, настоящим, много знающим. А ты был настолько пьян, что даже осмотреть ее толком не сумел. И если она приняла слишком большую дозу лекарства, то по твоей вине: ты сунул мне этот пузырек с настойкой опия и велел через четыре часа все это дать ей. Если она именно поэтому умерла, тогда ты – настоящий убийца, и тебя следует повесить!
Джон так резко отпустил мою руку, словно она его обожгла.
– Четыре капли каждые четыре часа, – задыхаясь, повторил он. – Я наверняка сказал тебе именно так.
– Нет. Ты совершенно ничего не помнишь, – с глубокой убежденностью и весьма презрительно бросила я. – Но поскольку ты более-менее протрезвел, запомни: если возникнет хоть один вопрос, хоть один слушок насчет маминой смерти, мне достаточно только слово сказать, и тебя будет ждать виселица.
Его светлые глаза расширились от отвращения; откинувшись на подушку, он смотрел на меня так, словно от меня исходит запах серы, вырвавшийся вместе со мной из адской бездны.
– Ты ошибаешься, – прошептал он. – Я все прекрасно помню; мне, во всяком случае, так кажется. Здесь творится нечто ужасное, какой-то кошмар, причем настолько безумный, что в него просто невозможно поверить. Но я действительно все помню и очень отчетливо – так при белой горячке иной раз помнятся самые бредовые видения.
– Краснобай! – пренебрежительно бросила я, теряя терпение, и резко повернулась, чтобы уйти, а на прощание, морщась от отвращения, пообещала: – Я пришлю тебе сюда бутылку виски. Похоже, тебе это очень скоро снова понадобится.
А потом мое сердце дрогнуло.
Я думала о Джоне всю ту неделю, пока готовилась к маминым похоронам, облачала слуг в траурные одежды, устраивала похоронную церемонию, приглашала людей на поминки и обсуждала с Селией меню этой печальной трапезы. По крайней мере, раз в день я касалась ручки той двери, что вела в спальню Джона, но войти не решалась. Я ведь совсем недавно научилась любить его, я все еще очень сильно его любила – правда, лишь где-то в глубине моей лживой души.
И я решила, что сперва нужно подождать и выяснить, что именно он обо мне знает. Было бы просто ужасно, если бы Джон вздумал поделиться своими грязными измышлениями на мой счет, скажем, с Селией. И они вместе принялись бы строить догадки, кто же настоящий отец Джулии. Потому-то я и не решалась войти к своему мужу; доходила до его двери и поворачивала назад, мгновенно ожесточившись, с суровым выражением лица и каменным взглядом. Ведь, в сущности, Джон был прав; ему удалось заглянуть в самые сокровенные глубины моего преступления. Я видела в его светлых глазах собственное отражение, и это было невыносимо. Он понимал, какую унизительную, какую отвратительную цену я заплатила за свое место в Широком Доле; он не просто раскрыл мою тайну, сделав меня уязвимой, он заставил меня испытывать стыд.
А потому, пока в доме царила страшная суета, как обычно связанная с подготовкой к достойным похоронам, я каждый день приказывала Страйду подавать свежую бутылку виски в спальню доктора МакЭндрю, а также в его кабинет – и в полдень, и после обеда. Страйд при этом смотрел на меня с несказанным сочувствием, а я улыбалась ему дрожащими губами. «До чего же она волевая, наша мисс Беатрис!» – таков был приговор мне среди наших слуг. А вот Джона слуги откровенно презирали, хотя стоило ему только позвонить, и он незамедлительно получал чистый стакан или воду, с которой употреблял виски.
Слух о том, что некомпетентность Джона и явилась причиной смерти моей матери, мгновенно распространился не только по всему Широкому Долу, но и далеко за его пределами и в итоге достиг самых знатных домов Сассекса, ибо там особенно много болтливых горничных и лакеев. И когда Джон решил, что пора ему вернуться к привычной светской жизни – визитам, балам и обедам, – оказалось, что все двери перед ним закрыты. Тот единственный мир, который был так хорошо ему знаком, больше не желал принимать его, и только я одна могла бы заново ввести его туда, используя все свое влияние и шарм.
Как врача, Джона даже в дома йоменов больше не приглашали; не приглашали его и в дома купцов Чичестера и Мидхёрста. Даже члены весьма второсортных семей провожали его нехорошими взглядами, ибо в каждой деревне на сотни миль вокруг всем было известно, что он по пьяному делу насмерть залечил леди Лейси и теперь мисс Беатрис, любимица всего графства, пребывает в глубокой печали.