Через минуту Страйд, объявив, что ужин подан, нарушил эту немую сцену, а я насладилась маленькой местью, пройдя так близко от Джона, что шлейф моего платья задел его ноги, и попросив Гарри проводить меня в обеденный зал. Гарри сел во главе стола, а я на противоположном конце, заняв бывшее мамино место. Селия села там же, куда ее посадили сразу после свадьбы: справа от Гарри. Джон сел с нею рядом, напротив доктора Пиерса и так близко от меня, что я похолодела от отвращения, но обращалась к нему с такой ледяной вежливостью, что с удовольствием заметила, как это его задевает.
Он все-таки сделал над собой усилие и попытался, находясь на достаточном расстоянии от Гарри, вести с ним равнодушно-светскую беседу, но ему явно было физически неприятно находиться с ним рядом. Если Гарри случайно, просто проходя мимо, задевал рукой рукав Джона, тот шарахался, как от смертельной заразы. Гарри вызывал у него отвращение, а я – ненависть. Эта ненависть проявлялась у него в откровенно злых высказываниях, в жгучем сарказме, в скрытых оскорблениях. Единственное, чем я могла как-то на это ответить, как-то защититься, – это действовать ему на нервы своей близостью, постоянным напоминанием о его былой страстной любви ко мне. Он почти ничего не ел, и я злорадно думала: долго ли он продержится, прежде чем снова начнет пить, находясь под постоянным давлением сдерживаемого гнева и вынужденного молчания? Бокал вина, стоявший перед ним на столе, остался почти нетронутым, и я кивнула лакею, чтобы он вновь наполнил его бокал.
Доктор Пиерс был в наших краях новичком и почти не замечал того напряжения, которое царило среди членов нашей семейки. К тому же он был человеком светским и весьма любезно, даже с интересом выслушивал рассказы Гарри о его сельскохозяйственных экспериментах. Гарри страшно гордился привнесенными им переменами и тем, что многие наши зажиточные арендаторы последовали его примеру и превратили свои земельные угодья в плацдарм для новых методов хозяйствования. У меня имелось на сей счет немало сомнений; я по-прежнему была сторонницей старых методов и традиций, старалась заступаться за бедняков и помогать им и неизменно пользовалась уважением и поддержкой крестьян и арендаторов.
– Когда я еще только начал заниматься поместьем, у нас в поле в лучшем случае по два поденщика работали, а пахали такими плугами, которые еще со времен Рима сохранились в совершенно неизмененном виде, – сказал Гарри, в очередной раз оседлав своего любимого конька. – Зато теперь моими плугами можно чуть ли не на вершине холма пахать, и на наших землях все меньше сквоттеров и свободных крестьян.
– Ну и что это нам дает? – сухо спросила я, заметив, как напрягся Джон при одном лишь звуке моего холодного серебристого голоса и машинально потянулся за бокалом вина. Я помолчала немного и сама же ответила на свой вопрос: – Те люди, что раньше спокойно проживали в своих лачугах чуть в стороне от нашей деревни, теперь становятся батраками, а то и селятся в приходском работном доме, где из них сколачивают настоящие бригады. Кстати, Гарри, ты со своим новым плугом испортил отличные старые луга, превратив их в пшеничные поля, а это год за годом будет создавать все больший избыток зерна. Между тем цены на хлеб падают, да и вообще пшеницу вряд ли имеет смысл продавать в течение нескольких лет подряд. Стоит случиться неурожайному году, и в народе возникают волнения, потому что цена на зерно неожиданно взлетает до небес.
Гарри улыбнулся мне через весь стол и миролюбиво сказал:
– Ну, ты у нас известный консерватор, Беатрис! Ты ненавидишь любые новшества и перемены. Однако именно ты ведешь все записи, так что не хуже меня знаешь, какой доход дают пшеничные поля.
– Это нам они дают доход, – сказала я. – Они выгодны только джентри, а не простым людям. И уж совсем ничего хорошего от твоих пшеничных полей не получают те, кого мы считаем «нашими людьми» – те, чьи лачуги мы теперь снесли, те, кто пас своих свиней на общинных лугах, которые мы теперь присоединили к своим угодьям.
– Но, Беатрис, ты же поешь на два голоса, – поддразнил меня Гарри. – Когда, судя по твоим же расчетам, мы получаем определенную выгоду, ты бываешь довольна, но в глубине души по-прежнему протестуешь, предпочитая старые, чрезвычайно расточительные методы хозяйствования.
Я невольно улыбнулась ему, забыв о Джоне, забыв о снедавшем меня мучительном напряжении и думая только о Широком Доле. Замечание Гарри было вполне справедливым. И наши разногласия начались ровно тогда же, когда и наше совместное управление поместьем. И если бы мне показалось, что применяемые Гарри новые методы хозяйствования представляют собой реальную угрозу процветанию Широкого Дола, я бы в ту же секунду их пресекла. Собственно, на некоторые его планы я сразу наложила вето и больше о них не слышала. Меня, как представительницу горстки джентри среди миллионов бедняков, куда больше беспокоило то, что и все планы Гарри, как и планы всей страны в целом, были направлены на получение с земель максимальных доходов, и при этом бедняки, естественно, должны были стать еще беднее.
– Ты прав, – сказала я и ласково улыбнулась Гарри. В глазах моих светилась любовь, но не к нему, а к моей земле. – Я всего лишь сентиментальный фермер.
Джон резко вскочил из-за стола, и его стул с грохотом отлетел в сторону.
– Прошу меня извинить, – сказал он, намеренно игнорируя меня и обращаясь исключительно к Селии, и тяжелым шагом двинулся к двери, громко захлопнув ее за собой, словно хотел подчеркнуть, что не желает больше видеть ни нас, ни этой уютной, залитой светом комнаты. Селия с тревогой посмотрела на меня, но мое лицо даже не дрогнуло. Я повернулась к доктору Пиерсу, словно ничто и не прерывало нашу беседу.
– Вы ведь приехали из холодных, северных краев, и там, насколько я знаю, пшеницу вообще почти не выращивают, – сказала я. – Вам, должно быть, кажется несколько странной наша чрезмерная заинтересованность проблемой цен на пшеницу и белую муку.
– Да, у нас, на севере, все иначе, – согласился викарий. – В графстве Дарем бедняки по-прежнему едят ржаной хлеб; точнее, черный или серый, из непросеянной муки и, честно говоря, далеко не самого лучшего качества, особенно если его сравнивать с вашими золотистыми караваями. Но они не жалуются, и потом, этот хлеб дешев. Они также едят много картофеля и всяких запеканок и пирогов, которые тоже пекут из муки грубого помола, так что цены на пшеницу для нас не столь важны. А здесь, на юге, бедняки, по-моему, полностью зависят от того, каким будет урожай пшеницы, не так ли?
– О да, – вздохнула Селия. – И Беатрис совершенно права. Для простых людей все складывается относительно неплохо, если цена на зерно достаточно низкая, но стоит ей подняться, и начинаются трудности, ведь выбора-то у них нет.
– И тогда они, эти проклятые глупцы, сразу принимаются бунтовать, – подхватил Гарри, излишне возбужденный после немалого количества спиртного. – Они принимаются бунтовать, словно мы можем остановить дожди, которые портят урожай и делают цены на зерно слишком высокими.
– Дело не только в удаче, – рассудительно заметила я. – Мы в Широком Доле не спекулируем зерном и не делаем тайных его запасов, но все же в графстве бывали случаи, когда кто-то из хозяев отказывался продавать зерно на местных рынках и продавал его, скажем, в столице. Когда купцы сознательно создают нехватку зерна на местном рынке, они прекрасно понимают, что за этим последует: голод, а затем и волнения.