Он спрыгнул – сперва на сиденье возницы, а потом на землю, – но вдруг застыл, заметив, какое у меня лицо, да так и впился в меня глазами. Его беззаботный гедонизм вдруг куда-то исчез; теперь он выглядел глубоко потрясенным, словно кто-то вдруг влепил ему, весело смеющемуся, пощечину. Он все смотрел и смотрел мне прямо в глаза, словно ему хотелось задать мне какой-то невероятно важный вопрос – казалось, ему никогда раньше и в голову не приходило, что я могу знать ответ на этот вопрос, и он только сейчас об этом догадался. Я тоже глаз с него не сводила, и губы мои были полуоткрыты, словно я готовилась ему ответить, но пока не могла выговорить ни слова, и с моих уст срывались лишь быстрые, легкие вздохи. Взгляд Гарри медленно скользил по моей фигуре от макушки и блестящих каштановых волос до подола темного платья. Потом он снова посмотрел мне в лицо и едва слышно промолвил одно-единственное слово «Беатрис», словно только что узнал мое имя.
Возница подождал, пока я отступлю в сторону, затем щелчком подозвал свою команду, которая ринулась мимо меня в амбар. Следом за этой повозкой уже выстроились и другие; с них тоже спрыгивали на землю мужчины, и одни начинали сбрасывать с повозки снопы, а другие складывали их в огромную, все растущую гору. Но, по-моему, Гарри ничего этого уже не видел. Он по-прежнему стоял, не замечая летающих по воздуху снопов, и смотрел мне в глаза, и в его отчаянном взгляде я читала некое напряжение и неверие, словно у безнадежно тонущего человека.
И до конца этого долгого, наполненного тяжким трудом дня мы с ним не обменялись ни единым словом, хоть и трудились бок о бок, пока всю пшеницу не убрали в амбар или не сложили в бережно укрытые скирды. Наконец, уже в сумерках, были накрыты огромные раскладные столы, и Гарри уселся во главе центрального стола, а я – на его противоположном конце. Мы улыбались, когда все пили за наше здоровье и поздравляли нас. Мы даже потанцевали немного – сперва короткую джигу друг с другом, кружась в быстром, похожем на сон танце, от которого перехватывало дыхание, а потом меня стали приглашать наиболее зажиточные наши арендаторы, которым в тот день тоже довелось работать на уборке урожая.
Сумерки сгущались, взошла луна, и самые уважаемые из жителей деревни попрощались и стали разъезжаться по домам на своих телегах. Но молодежи хотелось еще потанцевать и пофлиртовать, а разгулявшиеся мужчины постарше – главным образом холостяки или «никчемные» мужья – пустили по кругу небольшие фляжки с крепким джином, купленным у лондонских возчиков. Гарри привел из мельничной конюшни мою кобылу и своего гунтера, и мы поехали домой. В небесах светила желтая и круглая луна урожая, похожая на золотую гинею, и меня вдруг охватило такое страстное желание, что закружилась голова. Я с трудом удержала в руках поводья и заставила себя выпрямиться в седле. Я вздрагивала от каждого мимолетного взгляда Гарри, а когда наши лошади шли бок о бок, мы порой невольно касались друг друга плечами, и меня буквально обдавало жаром.
На конюшенном дворе, к счастью, никого не оказалось, и некому было помочь мне спешиться, так что я упорно продолжала сидеть в седле, пока ко мне не подошел Гарри. Я оперлась о его плечи, и он легко приподнял меня и поставил на землю, но, клянусь, при этом, словно нечаянно, задержал меня в объятиях, крепко прижимая к себе. Я дрожала, скользя по его горячему усталому телу, хватая ртом свежий вечерний воздух. От Гарри исходил теплый, чисто мужской аромат, и я, все еще находясь в кольце его рук, чуть качнулась и подняла к нему лицо. В волшебном свете луны его юношески чистое лицо с высокими скулами и крепким подбородком было для меня как приглашение к поцелуям, и мне так хотелось покрыть быстрыми и нежными поцелуями его глаза, лоб, небритые щеки… Ореховые глаза Гарри заглянули мне в лицо, и он с какой-то странной хрипотцой сказал:
– Доброй ночи, Беатрис. – Потом наклонился и торопливо, легко поцеловал меня в щеку. Я не пошевелилась. Я позволила Гарри поцеловать меня так, как ему хотелось, а потом позволила отпустить меня. Да, я сама позволила ему чуть отступить назад и убрать руки с моей талии. А сама скользнула сознательно изящным движением к дверям конюшни, исчезла в доме и по задней лестнице поднялась к себе в спальню. И золотистая луна, освещавшая мне путь, была точно обещание рая.
Но каким мучительным оказался этот рай! Всю осень и зиму Гарри ухаживал за Селией и все больше чувствовал себя взрослым мужчиной. А это означало, что он часто уезжал из дома, встречаясь со своими новыми друзьями, чтобы вместе пообедать или выпить, или ездил в Хейверинг-холл к Селии. И хотя моя власть над этой землей в его отсутствие крепла, но мне все трудней было справиться с собой. Я мечтала о нем и страстно желала его возвращения, отсчитывая каждую секунду в те тоскливые дни, когда его не было дома.
Я тайком наблюдала за Гарри во время завтрака или когда он читал газеты и комментировал разные политические события, также светские новости из Лондона. Я следила за ним, когда он быстрым широким шагом выходил из комнаты, и прислушивалась: захлопнется ли с грохотом входная дверь, выйдет ли он на крыльцо, собираясь уезжать? А перед обедом я ждала его у окна – мне хотелось увидеть, как он подъезжает к дому. Я ждала, когда он снова начнет излагать мне свои хозяйственные идеи, начитавшись разных книг; голова у него вечна была полна подобных идей. За обедом, сидя по правую руку от него, я заставляла его смеяться, сплетничая о маминых гостях, приезжавших к нам днем. А вечером я сама наливала ему чай, и рука моя каждый раз дрожала, когда я подавала ему чашку. Я была безнадежно, отчаянно влюблена в него и наслаждалась каждым восхитительным мгновением этой любви, порой приносившей мне немало боли.
А вот рассказы Гарри о Селии меня совершенно не трогали. Мне были безразличны ее очаровательные манеры, прелестные свежие цветы у нее в гостиной, ее великолепные вышивки и талантливые рисунки. Для меня ничего не значило даже то, что мой брат весьма любезно ухаживает за нашей хорошенькой, похожей на ангелочка соседкой. Мне от него было нужно совсем другое. Всякие песенки, хорошенькие подарочки, изысканные букеты и еженедельные визиты – все это Селия могла оставить себе. Я стремилась к тому, чтобы Гарри воспылал ко мне той же страстью, какую когда-то испытывали друг к другу мы с Ральфом. Сама же я просто сгорала от страстной любви к нему. Я и не думала со стыдом отворачиваться от воспоминаний о том, как Гарри, уткнувшись лицом в ноги Ральфа, стонал от наслаждения, когда Ральф охаживал хлыстом его обнаженную спину. Напротив, я вспоминала все это с надеждой. Пусть он испытывал к Ральфу низменную, презренную страсть; он вполне мог подпасть под его чары. Ральф просто сбил его с толку. Я собственными глазами видела, что Гарри способен действительно обезуметь от страсти, стать совершенно беспомощным. И теперь я стремилась занять в его душе место Ральфа; мечтала, чтобы он снова утратил разум – но на этот раз от любви ко мне.
Я также знала – женщина всегда знает, чувствует такие вещи, хотя вполне успешно может скрывать это даже от самой себя, – что Гарри тоже влечет ко мне. Если он входил в комнату, зная, что я там, он всегда внутренне собирался, что было заметно по его лицу, и голос его звучал нейтрально; но если он где-нибудь случайно на меня натыкался, если я, скажем, неожиданно заходила в библиотеку, а он сидел там, уверенный, что меня нет дома, глаза его сразу начинали нервно блестеть, и он не знал, куда спрятать дрожащие руки. Мы с Гарри часто и подолгу спорили, обсуждая посевы будущего года или новую теорию севооборота, о которой он читал в своих книжках, и наши беседы всегда, точно жаркое специями, были сдобрены неким невысказанным волнением, тем возбуждением, которое охватывало нас обоих, если мои волосы случайно касались его щеки, когда мы оба склонялись над колонкой цифр. Я чувствовала, как Гарри замирает, но не отстраняется. К сожалению, никаких дальнейших шагов он не предпринимал.