– Нет. А что такое «диета»? – спросила старуха, не подозревая, что попалась в ловушку.
– Он называет это «заморить инфекцию голодом», – сказала я, глядя на нее невинными честными глазами. – В первый день вам ничего не дают есть, кроме горячей воды; во второй день можно съесть одну ложку – не больше! – жидкой каши и сколько угодно выпить горячей воды. На третий день снова разрешается только вода, а на четвертый – вода и еще одна ложка каши. И такую диету следует соблюдать до тех пор, пока вы не выздоровеете. Говорят, этот метод осечек не дает.
Я ободряюще улыбнулась, про себя прося прощения у неизвестного мне молодого врача, чью репутацию я так безжалостно скомпрометировала. Я и сама уже слышала, что врач он превосходный. Его приглашали в основном в богатые дворянские семьи, но было известно, что он не отказывает и беднякам, а в особо сложных случаях оказывает им услуги бесплатно. Ничего, добрый доктор как-нибудь переживет мою наглую ложь, ведь все равно никто, кроме этой глупой старухи, такой чепухе не поверит. Впрочем, моя цель была достигнута: миссис Ходгет пришла в ужас и с недоверием уставилась на меня, нервно перебирая краешек одеяла пухлыми пальцами.
– Ну, я не знаю, мисс Беатрис… – с сомнением промямлила она, – только вряд ли это правильно – так мало есть, когда болеешь.
– Да нет, это как раз совершенно правильно, – уверенно возразила я и обернулась, поскольку в дверях как раз показалась Сара Ходгет, притащившая за несколько миль из привратницкой целую миску рагу и буханку свежего хлеба с хрустящей корочкой, завернутую в безупречно чистое полотенце. Когда она все это достала из своей корзины с крышкой и не-опрятное жилище старухи наполнилось чудесным густым ароматом кроличьего рагу, глаза миссис Ходгет алчно блеснули.
– Мисс Беатрис! – воскликнула Сара, делая книксен и тепло мне улыбаясь – я всегда была ее любимицей. – Как это мило с вашей стороны, что вы заглянули к маме! Она у нас так расхворалась!
– Ничего, она скоро поправится, – уверенно заявила я, – если будет следовать особой ограничительной диете доктора МакЭндрю. Собственно, можно начать прямо сейчас, верно, миссис Ходгет? Итак, Сара, вы можете отнести свое чудесное рагу домой, где, осмелюсь сказать, оно точно не пропадет!
– Но ведь лечение можно начать и с завтрашнего дня! – в отчаянии воскликнула миссис Ходгет, опасаясь, что горячий обед, принесенный ее невесткой, ей уже не достанется.
– Нет, лучше прямо сегодня, – решительно возразила я. – Или, может, вы чувствуете, что уже начинаете выздоравливать?
Глупая старуха ухватилась за эту соломинку с явным вздохом облегчения.
– Да, сегодня я, пожалуй, немного покрепче, – сказала она. – Наверно, и впрямь выздоравливать начинаю.
– В таком случае вам нужно побольше двигаться, – все тем же решительным тоном продолжала я, протягивая ей руку и буквально вытаскивая ее из постели. – А Сара пусть спокойно идет домой и приготовит вам местечко за общим столом, а вы потихоньку прогуляетесь до их сторожки и пообедаете вместе с ними.
– Под снегом-то? – прокаркала старуха, словно прикосновение снежинок может подействовать на нее как отрава. Но я уже заметила возле входной двери пару крепких кожаных башмаков, а также висевшую на крючке теплую шаль и теплый чепец.
– Да, – невозмутимо заявила я, – и под снегом прогуляться очень даже неплохо. Либо упражнения и прогулки, миссис Ходгет, либо особая диета – только это и может вам помочь. Мы все так дорожим вами и так вас уважаем, что ни в коем случае не хотели бы рисковать вашим здоровьем.
Миссис Ходгет улыбнулась, услышав это, но тут же снова нахмурилась: выбор-то был нелегкий. Она еще немного поворчала и сдалась, а я ушла, оставив Сару, которая как раз принялась кутать старую чертовку, чтобы та смогла выйти на улицу. Страшно довольная собой, я отвязала Соррела, понимая, что оказала Ходгетам такую услугу, которой они никогда не забудут. Кроме того, я подарила всей деревне шутку, которая будет здесь в ходу до самой весны. Мой решительный приход в домик миссис Ходгет и моя «особая диета» будут многократно описаны и исполнены в лицах; эту историю будут пересказывать в каждой пивной в радиусе ста миль. И тост, который последует, когда смолкнет долгий смех деревенских выпивох, тоже будет напоминать шутливое славословие в мою честь: «За хозяйку Широкого Дола! За мисс Беатрис!»
Заметив среди мальчишек, кидавшихся снежками на дороге, одного из сыновей Тайэка, я окликнула его и велела подержать Соррела, а сама довольно неуклюже взобралась на изгородь, чтобы сесть в седло. Я бросила мальчику пенни – за помощь, а потом и еще один, потому что мне понравилась его беззубая улыбка. К тому же он смотрел на меня с обожанием, как смотрят на героя.
– А дедушка Купер тоже болеет, – сообщил он мне, разглядывая монетки и уже прикидывая, какой пир может устроить себе из сдобных булочек с изюмом и помадки.
– И сильно? – спросила я. Парнишка кивнул, и я решила заехать к Куперу по дороге домой. Он был одним из тех независимых обитателей лачуг, которые сообща разместились на дальнем краю деревни, на самой границе общинных земель. Летом Купер обычно от зари до зари трудился в полях Широкого Дола – жал пшеницу или убирал овощи; а зимой всегда был готов помочь, например, заколоть свинью, за что ему платили добрым куском бекона. У него имелась пара тощих несушек, которые даже иногда неслись, и старая тощая корова, дававшая немного молока. Свой домишко Купер смастерил из бревен, выпрошенных и украденных в нашем лесу, и веток, которые он вполне законно нарезал на общинной земле. Крышу он покрыл тоже ветками и дерном, накопанным на торфянистых болотах. В домике была печка, которую он топил торфом и хворостом (все с общинных земель), и от этого в его жилище всегда было полно дыма. Сидел он на трехногой деревянной табуретке, вырезанной из дерева лет сто назад; ел из деревянной плошки; ложка у него была оловянная, а еду он готовил в горшке на треноге, стоявшей прямо в сложенном из камней очаге над пылающими головнями. И горшок, и тренога были, естественно, насквозь прокопченными, как, впрочем, и тот кусок бекона, что вечно свисал у него с потолочной балки.
Мне такая жизнь казалась жалкой, убогой, но дедушка Купер иной жизни не знал и к ней не стремился; он никогда не пытался найти себе какую-нибудь постоянную работу и никогда никого не называл «хозяином». В своей грязной маленькой лачуге он спал на тюфяке, набитом листьями папоротника, завернувшись в тряпье, но гордо называл себя свободным человеком; и мой отец, который всегда чувствовал гордость других людей и с уважением к этому относился, обращался к нему исключительно «дедушка Купер» и никогда просто «Джон». Точно так же поступала и я.
Соррел устал ждать меня и даже немного замерз, так что я сперва пустила его легким галопом и прокатилась по заснеженной дороге туда и обратно, а потом свернула направо и поехала по тропе, ведущей к лачугам сквоттеров. Заснеженный лес был окутан какой-то волшебной тишиной. Ветви темно-зеленых сосен и елей, украшенные снеговыми шапками, растопырили застывшие ветки, точно острые пальцы. Даже самые маленькие веточки, как и каждая сосновая иголка, были закованы в скользкий ледяной панцирь. Серебристые березы казались серыми на фоне этой льдистой снежной яркости, а стволы буков и вовсе были цвета оловянной посуды. Мне все более отчетливо было слышно, как грохочет подо льдом Фенни на своих каменистых перекатах, и я подъехала ближе, чтобы посмотреть, как таинственно бежит зеленая вода под тонким серебристым льдом, образуя тихие заводи у берега под нависшими белыми гребнями снега.