И я вдруг испытала некий суеверный страх. Мне показалось, что она все поняла, что она настороже. Ведь ей был прекрасно знаком этот сладковатый родильный запах, а у меня все еще продолжалось небольшое кровотечение, хоть я и держала это в секрете, и сейчас мне стало страшно, что она это почует. Она, разумеется, ничего не могла знать наверняка, но все же смотрела на меня так упорно, что я вдруг чувствовала себя полураздетой; она, казалось, отмечала про себя новые очертания моей чуть пополневшей шеи, моих грудей и плеч. Она словно видела, что мои груди под платьем перетянуты плотной тканью. Словно чуяла – хотя я постоянно и весьма тщательно мылась – сладкий запах молока, все еще выступавшего из моих сосков. Она посмотрела мне в глаза… и все поняла. Клянусь, этого краткого обмена безмолвными взглядами было достаточно, чтобы она все поняла! Она увидела во мне женщину, которая испытала все женские страдания и наслаждения; которая, как и она, подарила жизнь ребенку; которая, как и она, познала и ту боль, и те адские усилия, и то победоносное чувство, которые неизменно связаны с приходом в наш равнодушный мир нового крошечного существа. Затем моя мать столь же пристально посмотрела на Селию и увидела перед собой девушку, хорошенькую, невинную, совершенно не переменившуюся с тех пор, как она была застенчивой невестой. И столь же неизменно добродетельную.
Я чувствовала, что мать все поняла, но принимать это ее разум не желает. Она просто не может заставить свой скованный условностями, испуганный умишко понять то, о чем ее инстинкты говорят ей столь же громко и внятно, как звон колокола. Она не могла не заметить моей новой, женской полноты и напряженной, девической худобы Селии. Она почувствовала исходивший от меня запах материнского молока; ее собственное материнство подсказывало ей, что перед ней недавно родившая женщина, женщина, принимавшая участие в создании новой жизни. Но она перевела взгляд на Селию и сказала:
– Как ты, должно быть, устала, моя дорогая! Пережить такое долгое путешествие после родов! Садись скорей, и поедем домой. – И Селия получила ее поцелуй и место с нею рядом в карете.
Затем моя мать снова повернулась ко мне.
– Беатрис, родная моя, здравствуй! – И я увидела, что тот страх и те невысказанные подозрения совершенно исчезли из ее глаз. Моя мать была слишком слаба и слишком труслива, чтобы принять нечто столь неприятное; она всегда гнала от себя тайные ужасы жизни. – Добро пожаловать домой! – И она сжала мое плодовитое тело в объятиях и поцеловала меня. – Я так рада снова тебя видеть! А выглядишь ты просто чудесно.
Вскоре к нам присоединился Гарри; мы с ним погрузили ослабевшую дуреху-кормилицу в карету и стали смотреть, как наш багаж и слуг размещают во втором экипаже.
– Как хорошо ты со всем справилась, Беатрис, – с благодарностью сказал Гарри. – Если бы я знал, когда уезжал от вас… Я бы, конечно, и вовсе не решился уехать, если б не был уверен, что ты в любом случае сумеешь со всем справиться.
Он взял мою руку и поцеловал ее, но это был холодный поцелуй благодарного брата, а не та нежная ласка, которую он подарил Селии. Я внимательно на него посмотрела, пытаясь понять, почему его отношение ко мне так переменилось.
– Ты же знаешь, Гарри, я готова сделать все что угодно, лишь бы доставить тебе удовольствие, – сказала я, и это прозвучало весьма двусмысленно, поскольку страсть к нему во мне еще не остыла.
– О да, я знаю. – До чего же спокойным тоном он это сказал! – Но для любого мужчины забота о его ребенке, о его родном малыше – это нечто особенное и самое ценное.
И тут я улыбнулась. Мне все стало ясно. Гарри, как и Селия, просто помешан на детях. Для них это будет весьма сложный период, но в итоге они это «помешательство» перерастут. Кроме того, я очень сомневалась, что у Гарри страстная любовь к дочке продлится существенно дольше нашей поездки в карете, где он будет находиться вместе с верещащим голодным младенцем, уставшим от путешествия, не-опытной матерью и кормилицей-иностранкой.
Но я ошиблась.
Во-первых, путь домой занял невероятно много времени. Гарри и Селия в своей неуемной заботе о ребенке сочли, что утомленной долгим путешествием девочке будет более полезна прогулка на свежем воздухе, и в итоге карета несколько часов со скоростью пешехода тряслась по дороге за ними следом, а я одна быстрым шагом ушла вперед. Мама, совершенно невозмутимая, продолжала сидеть в карете.
Несмотря на то что Гарри начинал все сильней раздражать меня, я совершенно перестала на кого бы то ни было сердиться, шагая по дорогам Широкого Дола, где с огромных каштанов на голову мне сыпались алые и белые лепестки, опадавшие с больших, похожих на свечи цветов. Трава вокруг росла такая зеленая, такая сверкающая, что заставляла мечтать о дожде, создавшем столь удивительный оттенок. Каждый куст в изгороди сиял свежей зеленью, у каждого дерева северная сторона ствола поросла влажным темно-зеленым мхом или серым плотным лишайником. Земля, пропитанная вешними водами, почти напоминала болото. Повсюду зеленые изгороди покрывались цветами – бледно-розовыми шиповника и бело-желтыми смородины. Возле тех коттеджей, что побогаче, на грядках зеленела овощная ботва, а садовые дорожки были окаймлены ранними цветами, отчего даже самые маленькие домики выглядели веселыми и нарядными. И везде – на траве, вдоль дорожек, на зеленых изгородях и даже на стенах домов – были цветы; они вылезали из каждой трещины и расселины и вызывали в душе такую радость, что ей невозможно было сопротивляться.
Да, нам с Гарри нужно было о многом поговорить. Ни один мужчина не мог подойти к другой женщине, сделав вид, что не замечает меня, и потом не пожалеть об этом! Однако в течение нашего долгого утомительного пути домой я поняла – и это чувство не покидало меня потом до конца лета, – что важнее всего то, что я вернулась домой, в Широкий Дол, а Гарри, как наименее важная причина моего возвращения, может и подождать, пока я не встречусь со своей землей.
Я чувствовала, что действительно вернулась домой! Клянусь, я не пропустила ни одного дома, я стучалась в каждую дверь, и она тут же распахивалась настежь, и я с улыбкой принимала поднесенную мне чашку молока или эля. Не было ни одной семьи, где я не спросила бы о детях, не поговорила бы – прежде всего с мужчинами, конечно, – о доходах. Я не прошла мимо ни одного стога сена, ни одного распаханного поля с влажной плодородной землей и молодыми всходами. Даже чайки, кружившие над полями, наверняка замечали меньше меня. Теперь каждое утро моя лошадь ждала меня у крыльца, и если Гарри приходилось вставать рано из-за проснувшегося младенца, то сама я поднималась ни свет ни заря и уезжала из дома, чтобы бродить, бродить по всей округе, точно курица-несушка, думающая, где лучше отложить яйцо.
Я по-прежнему очень любила эту землю – и теперь, пожалуй, бесконечно сильнее, побывав в других краях, повидав страдающие от нехватки влаги поля Франции и растущие на этих полях бесконечные ряды уродливых виноградных лоз. Я с любовью и наслаждением осматривала каждый акр нашей легкой, плодородной почвы – и довольно сложные для возделывания поля, расположенные на склонах холмов, и заросшие густой травой, нераспаханные низины. Каждый день я верхом объезжала все поместье, пока не обшарила каждый его уголок, как сипуха во время охоты, пока заново не отметила все его границы, словно накануне молебственных дней [20] .