– Маркус…
Мальчик повернул голову.
– Ты ушел из родного дома, ты прошел через суд и каторгу, ты нищенствовал, скрывался… ты увидел, как живут простые люди. Ты знаешь теперь, что мир наш не только дворцы Версаля, чудеса Миракулюса… или хотя бы гостиницы подобные этой. Что ты сделаешь, когда обретешь полную власть над Словом?
– Я дам Слово каждому, – не колеблясь сказал Маркус. – Слово будет у каждого, и все, что на одном Слове, – станет общим для всех. Не надо будет возить товар между городами, в одном городе его возьмут на Слово, а в другом – достанут! Если человек будет голодать, он достанет со Слова еду, если ему будет холодно – одежду!
У меня чуть челюсть не отвисла.
А Маркус торжествующе обвел нас взглядом – и никто не проронил ни слова.
– Наверное, Искупитель этого и хотел, – добавил Маркус. – Но не смог… или не успел. А я это сделаю. В самой бедной крестьянской семье появится острый нож и железный плуг. Самый простой домик будет построен на крепких железных гвоздях. Державе не потребуется больше армия, ведь если начнется война – каждый гражданин достанет из Холода пулевик или меч. Никому не нужно будет воевать, ведь все и так станет общим.
– Это звучит очень красиво, но… – осторожно начал Жерар. Но Маркус его будто не слышал: уставился в пол и негромко добавил:
– Если только я смогу овладеть Словом так, как должно.
Жерар вздохнул:
– Хорошо, Маркус. Нам надо будет еще поговорить, но… Сейчас у нас другие заботы. Арнольд, у вас есть план, как пересечь границу?
– Теперь – нет, – со сдержанной яростью ответил стражник. – Мои друзья меня предали. Я… Я на них обиделся.
Прозвучало это столь по-детски, что я с трудом удержался от улыбки.
– Ильмар? – спросил Жерар.
– Нет. Я мог бы попробовать поискать в Аквиникуме контрабандистов, повадки у них всегда одни… Но у нас, боюсь, нет времени. Да и веры в них нет – поймут, кого ведут через рубеж, сразу к Страже бросятся.
Хелен, Луиза, Антуан, Петер вообще потупились.
– Тогда я отправлюсь к епископу Кадору, – подытожил Жерар. – Попробую обмануть старика, он-то мечтает лишь об одном – чтобы я побыстрее покинул Аквиникум, не творя лишних чудес. Ждите меня здесь, не выходите никуда! – Не удержавшись, он добавил: – Ни в баню, ни в парфюмерный магазин!
Возражений, конечно, не последовало. Но Жерар глянул еще и на меня, после чего добавил:
– И никаких более воровских эскапад, Ильмар!
Я укрылся в своей комнате. Накатила на меня не то хандра, не то еще хуже – меланхолический сплин.
Порой такое случается, когда сделано большое дело и можно на время расслабиться. Вроде все хорошо, но берется невесть откуда беспричинная глухая тоска – хоть на стенку лезь.
Но сейчас-то с чего…
Нашли мы Маркуса, собрались вместе – почти все. Но в любой миг приятели Арнольда решат, что вопрос уже не в наживе, надо свою шкуру спасать – и бросятся в Стражу. Тут такое начнется… Мне бы сейчас ум напрягать, измысливать хитрые ходы, которых от меня товарищи ждут… А я – не могу.
Сижу, в окно на бассейн гостиничный глядя, на девиц в разноцветных купальных костюмах, что с визгом бросаются в волны. Волны почти как настоящие, даром что их делает механика: могучая паровая машина двигает огромный поршень, который и волнует воду. Хорошая забава. Вон девушка на берегу бокал шампанского допила, на столик опустила и к бассейну изящно двинулась…
Все в душе пусто. Даже на пышную мадьярку любоваться не хочется.
И пить не хочется – уже полчаса бокал с вином в руках грею, а ни одного глотка не сделал.
– Ильмар…
Хелен вошла тихо, я даже не заметил. Подошла, присела рядом в кресло – тоже с бокалом вина в руке.
Бокал был полон.
– Что с тобой, Ильмар?
– Да все очень просто: тоска, – честно сказал я.
– Ты должен гордиться собой, ты вытащил нас из беды, причем в последнюю минуту.
– Ничего я не должен, Хелен. Никогда и никому я ничего не был должен, понимаешь? – Мне вдруг показалось, что я понял сам себя. – Хелен, я же всю жизнь был волк-одиночка. Где хотел – охотился, с кем хотел – дрался, с кем хотел – спал. Не умею я этого – быть в толпе. Да еще и отвечать за толпу! Маркуса с каторги прихватить, с тобой в Миракулюс ринуться – это одно. А вот когда десять человек вокруг, из них половина меня на дух не выносит…
– Ильмар! Да кто тебя «не выносит»?
– Арнольд. Луиза. Даже Жерар.
– Это не половина, – не вдаваясь в спор по существу, сказала Хелен.
– И ты.
Летунья задумчиво посмотрела на меня. С чувством произнесла:
– По морде бы тебя, вор…
– В том-то и дело, что вор, – согласился я. – Все вы высокородные. Вот ты – графиня. В своем замке росла, забот не знала. Прачки платьица стирают, гувернантки этикету учат, мать на ночь в лобик целует, высокородные юнцы стихи читают…
Я замолчал.
Улыбка появилась на лице летуньи, нехорошая такая улыбка, злая.
– Ты прав, Ильмар. Так все и было.
Я уж и рад был бы слова свои назад забрать. Но поздно.
– Прачки платьица стирали, да. Только я платьица эти не любила. Сорванцом росла, по деревьям лазила, с семи лет на коне скакала. Гувернантки этикету учили. Кому и что соврать, как грехи прятать, а если не получится спрятать, то как замаливать. Мать на ночь в лобик целовала, если не забывала с бала на минутку уйти… если не с гостем высокородным в спальню шла… И юнцы стихи читали, да. Когда в неполные четырнадцать лет девства лишилась – тоже стихов наслушалась… дура. Ильмар, что ж ты, думаешь, будто теплый сортир и сытый стол, они человеку счастье приносят?
– Счастье не приносят, а от горя избавляют, – попытался спорить я.
– Да, Ильмар! От горя избавляют. Это и впрямь хорошо, когда от голода живот не подводит. Только ты мне поверь… дуре высокородной, что в горах Далмации два года провела, честь рода отстаивала, а свою в грязь втаптывала… Я тоже всякое испытала. И голод, и мороз, и боль, и страх. К счастью все это никак не относится! Знаешь, когда я счастливее всего была?
Я молчал, но она продолжила, и лучше бы мне этих слов не слышать:
– Когда партизанское гнездо наш разведчик нашел, когда я ночью планёр между скал прогнала и на шалаши, на спящих людей, огненные бомбы сбросила. Когда обратно дотянула, на крыльях пулями истрепанных, но «Фалькон» не разбила, села аккуратно. Когда я с летунами, четверо нас тогда оставалось, вонючего самогона напилась, свое второе рождение празднуя… и потом до утра мы в холодной землянке любви предавались… все четверо. Вот тогда я счастливее всего была! Людей погубив и греха не стесняясь!