– Кто?

– Эстер Кримстайн. – Большая Синди ахнула, словно спохватившись, что сболтнула лишнее, но у Майрона мелькнуло подозрение, что она сделала это нарочно.

– Как Эсперанса заполучила Эстер Кримстайн? – спросил Майрон.

– Больше я ничего не могу сказать, мистер Болитар. Пожалуйста, не сердитесь.

– Я не сержусь. Просто беспокоюсь.

Большая Синди улыбнулась. От этого зрелища у Майрона мурашки пошли по спине.

– Хорошо, что вы вернулись, – произнесла она.

– Спасибо на добром слове.

Она уткнулась головой ему в плечо. Он покачнулся, но удержал равновесие.

– Ты же знаешь, как я отношусь к Эсперансе, – сделал еще одну попытку Майрон.

– Да. – Большая Синди кивнула. – Вы ее любите. А она любит вас.

– Так помоги мне.

Она выпрямилась.

– Вам лучше уехать.

Майрон встал.

– Да, поехали. Мы подбросим тебя до дома.

– Нет, я останусь.

– Идет дождь, и уже поздно. На тебя может кто-нибудь напасть, а это опасно.

– Я могу за себя постоять, – возразила Большая Синди.

Майрон имел в виду: опасно для нападающих, – но решил не уточнять.

– Не можешь же ты торчать тут всю ночь.

– Я не брошу Эсперансу.

– Но она даже не знает, что ты здесь.

Большая Синди вытерла мокрое лицо ручищей размером с тракторное колесо.

– Знает.

Майрон оглянулся. Уиндзор стоял у машины, прислонившись к дверце, и вертел зонтик на плече. Вылитый Джин Келли. Он кивнул Майрону.

– Ты уверена? – спросил Майрон.

– Да, мистер Болитар. Только завтра я, похоже, опоздаю на работу. Надеюсь, вы поймете.

Майрон кивнул. Минуту они молча смотрели друг на друга сквозь струящийся по лицам дождь. Взрыв смеха за дверью заставил их одновременно посмотреть на каменную крепость, где находились камеры для арестантов. Там теперь сидела Эсперанса, человек, которого они оба считали ближайшим другом. Майрон шагнул к лимузину. Потом обернулся.

– Эсперанса не могла никого убить, – сказал он.

Майрон ждал, что Большая Синди согласится или хотя бы кивнет, но она промолчала. Только еще больше сгорбилась.

Майрон сел в машину. Уиндзор сделал то же самое и протянул ему полотенце. Водитель тронул с места.

– Ее адвокат – Эстер Кримстайн, – сообщил Майрон.

– Мисс Судебный телеканал?

– Она самая.

– Ясно, – кивнул Уиндзор. – Забыл… как называется ее передача?

– «Криминал с Кримстайн», – ответил Майрон.

– Мило. – Уиндзор нахмурился.

– У нее есть книга с таким же названием. – Майрон покачал головой. – Все это очень странно. Эстер Кримстайн почти не практикует. Как Эсперансе удалось ее нанять?

Уиндзор постучал указательным пальцем по подбородку.

– Я могу ошибаться, – заметил он, – но кажется, пару месяцев назад у Эсперансы был с ней роман.

– Ты шутишь!

– Да, я ведь такой весельчак. Ужасно смешно, правда?

Чертов умник. Но возможно, он прав. Эсперанса была убежденной бисексуалкой, причем одинаково привлекательной в обеих ипостасях. Все, независимо от вкусов и пола, находили ее безумно интересной. Так почему эта Кримстайн должна быть исключением?

Майрон задумался.

– Ты знаешь, где живет Эстер Кримстайн? – спросил он.

– Недалеко от Центрального парка, – быстро отозвался Уиндзор.

– Давай нанесем ей визит.

– Зачем? – Уиндзор сдвинул брови.

– Может, она даст нам информацию.

– Она не станет с нами общаться.

– Может, и станет.

– С чего бы это?

– Да хоть с того, – повысил голос Майрон, – что сегодня я особенно обаятелен!

– Господи помилуй. – Уиндзор подался вперед. – Шеф, прибавь газу.

Глава 5

Уиндзор жил в «Дакоте», одном из самых шикарных зданий на Манхэттене. Эстер Кримстайн поселилась в «Сан-Ремо», не менее роскошном доме в квартале к северу. Среди его жильцов значились Дайана Китон и Дастин Хоффман, но больше всего «Сан-Ремо» прославился тем, его управляющий отказался сдать квартиру самой Мадонне.

В здании имелось два входа, и у обоих возвышались швейцары в нарядах, напоминающих Брежнева на Красной площади. Брежнев номер один сухо сообщил, что мисс Кримстайн отсутствует. Он так и выразился «отсутствует» – редкий оборот в обычной речи. Уиндзору он лучезарно улыбался, а на Майрона смотрел свысока. Это оказалось не так уж просто – Майрон был на добрых шесть дюймов выше. Швейцару пришлось особым образом изогнуть шею и запрокинуть голову – траектория напоминала западный въезд в туннель Линкольна.

Майрон задумался: «Почему прислуга богатых и знаменитых людей ведет себя более спесиво, чем сами хозяева? Может, это своего рода компенсация? Им так часто приходится смотреть снизу вверх, что хочется хоть иногда взглянуть на кого-нибудь сверху вниз. Или все гораздо проще и на такую работу идут только законченные говнюки? Жизнь полна загадок».

– Мисс Кримстайн будет сегодня вечером? – величественно поинтересовался Уиндзор.

«Брежнев» открыл было рот, но остановился и покосился на Майрона, словно боясь, что тот обгадит персидский ковер. Уиндзор понял намек и отвел швейцара в сторону, подальше от чумазого парня из низов.

– Она скоро вернется, мистер Локвуд.

«Значит, «Брежнев» узнал Уина. Ну еще бы».

– Класс аэробики закроется в одиннадцать, – продолжал он вежливо вещать.

«Занятия спортом в одиннадцать вечера? Добро пожаловать в современный мир, где свободное время высасывают с бешеной силой, словно новейшим аппаратом для откачки жира».

В «Сан-Ремо» не нашлось подходящего местечка, чтобы посидеть и провести время (в шикарных домах не любят, когда гости, даже самые приличные, болтаются вокруг да около), поэтому они вернулись на улицу. Через дорогу виднелся Центральный парк. Майрон увидел зелень, каменную стену и все остальное. По шоссе на север неслись такси. Лимузин Уина они отпустили, рассудив, что до его дома можно дойти и пешком, но в запрещенной для парковки зоне стояли еще четыре лимузина. Вскоре к ним подъехал пятый – длинный серебристый «мерседес». «Брежнев» так рьяно кинулся к дверце, словно ему приспичило в сортир, а писсуар находился в машине.

Из «мерседеса», шамкая сморщенным ртом, вылез лысый старик с венчиком чахлых седых волос. За ним выбралась женщина, похожая на жердь. Оба очень дорого одеты, выглядели лет на сто. Что-то в них насторожило Майрона. Дряхлые, иссохшие – да, конечно. Старость не радость. Но дело не только в этом. Старики часто бывают милыми и приятными, эти же выглядели злыми и испуганными, с дергаными жестами и застывшими взглядами. Казалось, жизнь зажевала их, протолкнула в свою утробу, высосала все добрые чувства, все надежды юности и оставила только грубую, черную и грязную основу. Ничего, кроме горечи и желчи. К кому относилась эта горечь, к Богу или человечеству, Майрон сказать не мог.