– Стой, чужеродец, – с властностью, никак не сочетавшейся с внешностью, остановил его старик. – Здесь до утра останься, а там и будет тебе встреча с самим Сергием. Как раз переоденешься да в вид потребный приведешь себя.
– А баньку посетить дозволишь, отче? – закашлявшись, прогудел Милован.
– И в баньке обмоетесь, с духом полыневым, как метель уляжется, – кивнул тот. – А я вам одежку снесу благочинную, без срама чтобы, – поднимаясь на ноги, молвил старик.
Метель так и не утихла. Странникам выделили отдельную келью, покормили, дали во что переодеться. Теперь облаченный в длинные грубые одеяния Булыцкий уже практически ничем не отличался от местных обитателей. Ну разве что бороденка уж слишком куцая была да говор нездешний. Зато теперь коллекция диковин пополнилась еще и одеяниями, такими необычными для того времени, в которое занесло Булыцкого. Святой отец долго и внимательно рассматривал молнии, скреплявшие внутреннюю подстежку куртки, металлические кнопки да карманы.
– Дельно, – довольно подытожил он. – А теперь почивать. Будет тебе встреча с Сергием. До утра обожди, да смотри, не горячись почем зря.
– Благодарю тебя, отче, – закашлявшись, поклонился тому в пояс Милован.
– Благодарю тебя, – последовал его примеру Булыцкий.
– Утихомирится как ветер, так стопят баньку вам, – поднялся на ноги хозяин этого места.
На том разговор их и закончился. Старец покинул келью, а гости принялись размещаться на ночь: Милован, ладя на топчане рогожку половчее, преподаватель – рюкзак свой разбирая да диковины выуживая. Фонарик, банки, проигрыватель. Последней достал он фотку супруги, чудом не пострадавшую от рассола пролитого. Достав, долго принялся разглядывать, вспоминая родные черты, и, лишь наглядевшись, поставил у изголовья своего топчана.
– Ладная, – совсем рядом услышал он хриплый голос провожатого своего.
– А? – подпрыгнул от неожиданности Николай Сергеевич.
– Что ангел, – глядя на черно-белое изображение, продолжил он. – Хоть бы ты и иконы пиши с нее.
– Жена моя, – грустно отвечал пенсионер. – Бог прибрал летом прошлым, – Милован принялся рьяно крестить изображение. – Что не так? – оторопело глядя на товарища, поинтересовался тот.
– Бог прибрал, а ты в клетушке душу держишь! – неустанно крестя карточку, продолжал тот. – Грех, смертоубийства паче! Видано где?!
– Да не душа это, – устало отвечал тот. – Карточка обычная. Как, – на секунду задумался он, не в силах придумать как бы потолковее объяснить. – Как икона, но не с ликом святым, но с простым смертным. Показывал же я тебе, – с досадой закончил тот, повертев в руке айфон.
– Ты не путай! – замахал тот в ответ. – Те менялись! Те – живые были! Вон старик даже сказал: «Блюдце с яблочком» [30] . Понятно и дитяти тогда. А здесь?! Здесь, вон, как живая! Сама грустная, а в глазах – тоска смертная.
– Ну как мне тебе объяснить-то? – Булыцкий без сил развел руками.
– Как живая, – не слушая, шептал тот. – Ты, чужеродец, не серчай, – чуть угомонившись, продолжал тот, – я, может, и не понимаю чего, но ты лучше отпусти, – кивнув на рамку, продолжал он. – И ей легче, и тебе. Вижу ведь, – неумело совсем улыбнулся вдруг он, – на двоих у вас тоска одна с ней.
– Ты о чем?
– Тяготится ее душа в неволе. И твоя оттого неспокойна. Оно вроде бы и улыбка, а все равно – печаль в очах.
– Есть и твоя правда, – подумав, согласился тот.
– Отпусти, – продолжал бородач. – Обоим легче будет. А мне не веришь, у Сергия спроси. Да хоть бы и завтра, – душа вновь проснувшийся приступ кашля, закончил Милован.
– Добро, – отвечал пенсионер. – Спрошу. А ты на-ка, – спохватившись, извлек он из аптечки пузатую склянку с «Синекодом», – выпей, – отцедив нужное количество микстуры, протянул он товарищу. – От кашля. Из грядущего. Сам же пил, при тебе; не помнишь, что ли? – видя замешательство бородача, подбодрил он. – Да не бойся ты! Все так лечиться будут.
– Да ну? – недоверчиво повертев перед глазами пластиковый мерный стаканчик, прошепал тот. – Это что же, пузырь бычий? – имея в виду пластик, продолжал тот.
– Тьфу ты, пропасть, – развел руками Булыцкий. – Ты выпей сначала, потом растолкую… Как сумею, – чуть подумав, закончил тот.
– Гадкая, – скривившись, выпил тот.
– Зато помогает. А теперь – спать, – забрав стаканчик, принялся укладываться пенсионер. – Доброй ночи.
Не сказать, что эта ночь была спокойной для Николая Сергеевича. Все ему чудно и непривычно было.
И холод внутри кельи обледенелой – оно хоть и трещали дровишки в очаге посередке, но много тепла не давали; чуть отошел от кострища, и все, как в мир другой попал. Ладно хоть камнями обложен был очаг этот допотопный! Оно хоть чуть, но тепла на дольше хватало от брюхов булыжников, огнем прогретых! Всю ночь не приходилось дежурить да огонь поддерживать.
И убогость внутренняя, даже по сравнению с землянкой Калины в глаза бросавшаяся, и одежки монашеские, от холода не слишком-то и спасавшие, и уклад тутошний… Уж само по себе житье такое Булыцкому подвигом виделось; ни больше ни меньше. А тут еще и молитвы бесконечные. Что там он помнил про регламент Троицкого монастыря: тогда еще Варфоломей с братом своим Стефаном основал на берегу реки Кончуры церковь во имя Святой Троицы, где и начали служение. Сам порядок в месте новоиспеченном святом был настолько суров и аскетичен, что Стефан вскоре, не выдержав, ушел, а Варфоломей призвал некоего игумена, от которого и принял постриг под именем Сергия.
Еще вспомнилось Булыцкому, что монах в Сергиевской обители большую часть времени в молитвах проводил. Несколько часов на сон, остальное – послушание: дрова готовить, что-то ладить, строить. С учетом того, что обитель разрасталась, сколько там на сон оставалось-то?! И ведь молились. А хворь случалась если или еще что-то, что сокращало молитвы время, так то самим монахом дезертирством воспринималось; не только ведь за свою душу молился он, по разумению по собственному, а за всех православных, прося за них у Бога.
За размышлениями этими он и не заметил, как спать охотка отбилась; лежа на жестких досках, смотрел он то в потолок, то на фотку, что бликами подсвечивалась неверными, да так, что и вправду начало казаться Булыцкому, что просит супруга отпустить. Да так все живо было, что не утерпел мужчина и рамочку от греха отвернул к стене. Долго потом лихорадило, да так, что повернулся на бок и, чтобы успокоиться, принялся в самое сердце полыхающего костра всматриваться. Это действительно сработало, и преподаватель постепенно успокоился.
Первая волна эйфории прошла, и теперь уже и сами мысли по другому руслу потекли. Вспомнить бы все да по полочкам разложить знания свои. Да к быту повнимательнее приглядываться. Сергия Преподобным назвал по привычке, а не признал монах так Радонежского Сергия. И правильно. Преподобный – канонизированный. Тот, кто к святым причислен… А не помнил Булыцкий, чтобы старца при жизни святым признавали.