В тот вечер, когда Найджел обдумывал, какой марки и величины холодильник им нужно купить и могут ли они позволить себе цветной телевизор или все же можно обойтись черно-белым, Джойс заговорила с ним. Она впервые произнесла что-то осмысленное с того момента, как выстрелила из пистолета.

– Найджел, – промолвила она тихо и грустно.

Он раздраженно взглянул на нее. Волосы ее свисали неопрятными лохмами, ногти были грязными, а в уголке рта выскочил уродливый прыщ. Марти лежал, скорчившись и закутавшись во все одеяла, какие только нашлись в его жилье. «Ну и парочка! – подумал Найджел. – Хорошо, что у них есть я, чтобы управлять ими и говорить, что им делать».

– Ну? – отозвался он. – Чего тебе?

Она сложила руки и склонила голову, прошептав:

– Ты сказал… ты сказал, что мы можем остаться тут на целые годы. Найджел, пожалуйста, не держи меня здесь, прошу тебя. Если ты меня отпустишь, я никому не скажу ни слова, я даже не заговорю. Я притворюсь, что потеряла память, притворюсь, что лишилась голоса. Они не смогут заставить меня говорить. Прошу тебя, Найджел. Я сделаю все, что ты захочешь, только не держи меня здесь!

Он победил. Его грезы о том, чего он сможет добиться от нее, сбылись. Найджел улыбнулся, приподнял брови, слегка покачал головой, но ничего не сказал. Он только неспешно достал из кобуры пистолет, снял с предохранителя и направил на нее. И он был вознагражден: Джойс съежилась, закрыла лицо руками и заплакала. «Через пару дней, – подумал Найджел, – она будет умолять меня быть к ней добрее, будет просить, чтобы я позволил ей сделать для меня хоть что-нибудь». При этой мысли он рассмеялся, вспомнив все грубости и оскорбления, которым он подвергался с ее стороны. Никого не предупредив, он просто выключил свет и растянулся на матрасе рядом с Марти.

– От тебя воняет, как от китайской забегаловки, – заметил он. – Сладким и кислым. Что за черт!

Джойс не могла уснуть. Она лежала, в отчаянии уставившись в потолок. Посредством некой странной интуиции – ведь раньше девушке никогда не приходилось встречать сумасшедших – она поняла, что Найджел безумен. Рано или поздно он убьет ее, и никто никогда об этом даже не узнает, никто не услышит выстрел, а если и услышит, то не обратит внимания. И если он не убьет ее сразу, а только ранит, то она так и будет лежать в этой комнате, пока не умрет. От этой мысли она зарыдала вслух, не в силах сдержаться. Она никогда больше не увидит ни мать, ни отца, ни братьев, не поцелует Стивена, не окажется в его объятиях. Найджел прошипел, чтобы Джойс заткнулась и дала им поспать, поэтому она тихонько плакала, пока подушка не промокла от слез. После этого, обессилев, девушка погрузилась в сон о доме, о том, как она сидит со Стивеном в «Гербе Чилдона» и обсуждает планы на свадьбу.

Ее разбудил испуганный голос Марти. Было по-прежнему темно.

– Найдж, – выговорил Марти. Никогда прежде он не использовал уродливый уменьшительный вариант от имени Найджела. – Найдж, что со мной творится? Я вышел в сортир, и обратно мне пришлось ползти на четвереньках. Я стоять прямо не могу. У меня внутри все горит. И глаза у меня стали желтыми.

– То у тебя моча, то у тебя глаза, – заворчал Найджел. – Ты вообще в курсе, сколько времени?

– Я спускался в ванную, не знаю даже, как я туда добрался. Я посмотрел на себя в зеркало. Я весь желтый, как китаёза, у меня все тело пожелтело. Мне нужно пойти к доктору.

От этого Найджел окончательно проснулся и вылез из постели. Пистолет в самодельной кобуре свисал с его голого торса. Он подошел к Марти и потряс его за плечи.

– Ты, что, из ума выжил, придурок?

Марти скулил, как побитый щенок. По лицу его струился пот. Одеяла промокли от пота, но сам парень трясся, как осиновый лист.

– Мне нужно к доктору, – повторил он, стуча зубами. – Мне нужно что-нибудь сделать. – Встретив взгляд холодных сверкающих глаз Найджела, он взвыл уже в голос: – Ты ведь не позволишь мне умереть, Найдж?! Найдж, я могу умереть! Я не хочу! Пожалуйста, не дай мне умереть!

18

Алан слышал, как за дверью комнаты Уна разговаривает с Цезарем. Должно быть, она выходила в туалет. Он взглянул на часы. Половина восьмого. Ему было неловко, потому что Цезарь видел Уну, одетую – во что? В покрывало, которое, как он заметил, отсутствует? К тому же Алан опасался порицаний со стороны Цезаря, потому что все его друзья, знакомые или родственники никогда не упускали случая выступить в роли авторитетного критика. Уна вернулась в комнату, выпуталась из складок красной махровой ткани и, нагая, ступила в его объятия.

– Что он тебе сказал? – прошептал Алан.

– «Удачи, дорогая», – ответила Уна и хихикнула.

– Я люблю тебя, – произнес он. – Ты единственная женщина, не считая моей жены, с кем я занимался любовью.

– Я в это не верю!

– Зачем бы мне тогда об этом говорить? Тут нечем гордиться.

– Да, но, Пол, это так удивительно!

Ужасная мысль поразила его.

– А ты?

– Я никогда не занималась любовью с женщинами.

– Ты же понимаешь, что я имею в виду. Мужчин.

– О, не так много, но больше, чем это.

И еще более ужасная мысль:

– Но не с Эмброузом?

– Какой же ты глупый! Эмброуз соблюдает целибат. Он говорит, что к его возрасту человек уже должен испытать в сексе все, что ему нужно, и теперь должен обратить свои силы на то, чтобы жить не страстями, а разумом.

– «Оставь меня, любовь, ты тлен и прах!» [43]

– Ну, я не думаю, что любовь такова. Мне кажется, что она куда ближе к другим, более приятным вещам. Знаешь, я сказала, что это удивительно, не потому, что я тебе не верю.

Алан обдумал ее слова и покраснел.

– Честно?

– Честно. Но если это правда, то, что ты сказал, наверное, тебе нужно побольше практики, как ты считаешь? Может, попрактикуемся сейчас?

Это была лучшая неделя за все прожитые им годы.

Он водил Уну в театр и обедать в ресторан. Они взяли напрокат машину. Им пришлось записать ее на имя Уны, потому что он был Полом Браунингом, который оставил свои водительские права дома, в Криклвуде. По дороге в Хартфордшир они играли в милую игру любовников: рассматривали дома и обсуждали, в каком из них они хотели бы прожить вместе всю оставшуюся жизнь – в том или вот в этом? Алан уже понимал, что хочет жить с Уной, и только с Уной. Мысль о даже краткой разлуке была невыносима. Он не мог отвести от нее взгляд, и воспоминание о том, как он сказал Цезарю, будто не находит Уну привлекательной, тяжким камнем вины лежало на его душе, хотя сама Уна об этом не знала и, вероятно, никогда не узнает. Как бы то ни было, эти слова совершенно не подходили для описания того эффекта, который она на него производила. Теперь он был рад, что она не делает макияж и не одевается по моде, потому что все это мешало бы рассмотреть ее саму. Больше всего он любил наблюдать за игрой эмоций на ее лице – этом маленьком выразительном лице, которое от беспокойства или изумления собиралось в глубокие складки, а от удовольствия становилось по-детски гладким.