– Д’Урсель, к вашим услугам.
– Каравай, Мари, – представилась она.
– Вы, Мари, наверное, любите природу? – спросил ее вдруг д’Урсель, устремляясь взглядом вдаль – туда, куда она только что смотрела сама.
– Э… да, – осторожно сказала Маша.
– Видите ли, этот парк, как выяснилось, самое дорогое, что осталось у меня в моей девяностолетней жизни. – Он вздохнул и выдержал театральную паузу. Это неожиданное вступление явно было отрепетировано множество раз. – Услада для глаз. А вовсе, – он пренебрежительно махнул кистью руки в сторону замка, – не этот уродец…
– Почему же уродец? – Маша заметила, что улыбается. – По-моему, очень даже красивый…
– Нонсенс! – безапелляционно прервал ее граф. – Парку не повезло! Мой отец решил отстроить себе замок в момент расцвета неоготики, стиля нелепого и претенциозного. Подождал бы еще лет пять – вступило бы в свои права ар-нуво, было бы совсем другое дело… Но сам парк! Ему-то уже лет четыреста, как и тем подъездным воротам, через которые вы вошли, и как раз в момент строительства замка, когда у семьи еще были средства, парк был на пике своей славы! Отец пригласил прекрасного пейзажиста, тогда еще не выродились настоящие мастера своего дела – к ним записывались в очередь. Отец хотел именно английский вариант – тот, что не навязывает себя, а развивает данное природой, доводя до совершенства. Вот, к примеру, эта перспектива, которая так вас сразу увлекла, – она кажется естественной, но ею не является. Все продумано: природное движение глаза, чередующаяся высадка деревьев с более темной или светлой листвой. Открытое пространство, сменяющееся тенистыми аллеями, за которыми весь год – по очереди – цветет кустарник: спирея, рододендроны, люцеус… – д’Урсель любовным взглядом обвел пейзаж и вздохнул. – Во времена моего детства этим великолепием занималась целая армия садовников. Одни специализировались на стрижке изгородей; другие мели дорожки, следили, чтобы было достаточно гравия и не пробивались сорняки; третьи ухаживали за розарием вокруг беседки, что рядом с террасой, – мама любила букеты в доме с душистыми «старыми» сортами роз. Этим розам сейчас больше ста лет, а они все еще цветут… – Он опять вздохнул. – Но заботиться о них у меня уже нет сил. Мне девяносто три, и я ухаживаю за парком практически в одиночку, только иногда вызываю подмогу – мальчиков из садовой фирмы. Для крупных работ.
Маша была впечатлена: девяносто три! И никакой дряхлости, вязкости речи, свойственной старикам. Сам ухаживает за парком – с ума сойти!
– Вы в отличной форме! – заметила она, и д’Урсель без лишнего кокетства кивнул.
– Да. Учитывая мой почтенный возраст. Нас, знаете ли, шестеро братьев и сестер. Старшей – 96. Младшему – 85. Все живы. И относительно здоровы. Такая уж порода… – Он улыбнулся с явным удовольствием. – Что ж. Пойдемте, прокачу вас обратно к замку – мне нужно подрезать ветви пары тополей рядом с «зеркалом».
И он широкими шагами прошел вперед, под свод тисового кустарника, туда, откуда еще недавно доносилось тарахтение мотора.
* * *
К замку Маша подъехала, восседая рядом с графом на трясущемся ярко-красном мини-тракторе. Ее спутник заглушил мотор, слез и даже галантно подал ей руку. В дом они вошли через ту же дубовую дверь для прислуги. Прямо у входа стояла длинная, потемневшая от времени простая деревянная скамья, под которой выстроились рядком пар двадцать разнокалиберных сапог. Д’Урсель снял куртку и повесил ее на крючок рядом с десятком слегка пахнущих нафталином плащей и курток – всех эпох и стилей, но приобретенных явно не позже 80-х. Маша аккуратно пристроила рядом свою.
– У вас, наверное, гости? – смущенно сказала она.
Д'Урсель, усмехнувшись, кивнул на боты и плащи:
– Это вы о них? О нет, барышня. Тут обувь и куртки, так сказать, «общего пользования». У меня большая семья. И нередко навещают друзья. А погода в наших местах меняется весьма часто. Да и слякотно почти весь год. Нужно иметь резиновые сапоги всех размеров. И куртки – на случай дождя. Пойдемте! – И он толкнул очередную высокую тяжелую дверь.
Переступив через порог, Маша тихо ахнула: широкий сумрачный коридор, вымощенный черно-белой мраморной плиткой, уходил вдаль. Стены, не меньше восьми метров в высоту, в темных дубовых панелях, были густо увешаны картинами в мощных, барочного размаха, рамах. Она медленно пошла вперед, зачарованно вглядываясь в сюжеты: сцены охоты с гончими; корзины, переполненные оранжевыми карпами, лоснящимися угрями и серебристыми устрицами; дамы в сияющих шелках и буклях париков; мужчины с тяжелыми взглядами и в тяжелых же латах. Вдоль стены стояла мебель: секретеры в восточном стиле с инкрустацией из перламутра, чуть посверкивающие в полутьме, тяжелые стулья с высокими спинками. И двери, двери, бесконечная полуобморочная череда закрытых дверей с обеих сторон.
Наконец они дошли до массивной мраморной лестницы на второй этаж, как раз напротив виденного ею по прибытии парадного входа. Тут было уже не так сумрачно: поток дневного света изливался через большую арочную дверь, за которой трубил в свою витую раковину тритон, выныривая из водяного зеркала. Справа пугал своими размерами огромный зев мраморного камина с каменными львами, слева находилась очередная дверь. Ее-то и толкнул д’Урсель – и Маша вновь резко выдохнула от неожиданности. Они оказались на чистой и светлой, но очень маленькой кухоньке, обставленной дешевой старой мебелью: парочка шкафов, облицованных шпоном, квадратный деревянный столик со следами от чашек… На полу лежал местами отходящий, протертый линолеум.
– Чай будете? – Ничуть не смущаясь антуража, д’Урсель поставил чайник на газовую плитку.
– А? – очнулась Маша от контраста. – Да, спасибо.
Четкими сухими движениями старик выставил на поднос две чашки в мелкий цветочек, колотый сахар. Достал из пузатой банки толстого стекла с плотно пригнанной каучуковой крышкой вафли, а из буфета – пакетик с чаем.
– Позвольте, я вам помогу… – опомнилась Маша.
Граф усмехнулся:
– Думаете, мы, бельгийцы, не умеем заваривать чай? Впрочем, так оно и есть. Прошу! – Он протянул ей чайник. – А я пока отнесу поднос.
И он толкнул дверь без ручки в противоположной части кухни. Маша старательно – ошпарив чайник кипятком – заварила чай и открыла ту же дверь.
Д’Урсель ждал ее на диване в небольшой гостиной, перед ним стоял журнальный столик, на который и был поставлен поднос. Сама комната, как поняла, оглядевшись по сторонам, Маша, в свое время была частью куда большего помещения.
– Бывшая парадная гостиная, – услышал ее немой вопрос старик, наливая чай себе и гостье. – Лет десять назад, когда отапливать всю махину мне стало не по карману, я попросил местного молодого архитектора превратить эту комнату – некогда мою любимую – в квартиру. Восемь метров под потолком, как видите, обеспечили меня мезонином, который я использую как кабинет. – И он указал головой куда-то вверх.
Маша обернулась и увидела витую лесенку, ведущую на второй этаж – внутри этажа первого. Там стоял современный деловой стол с компьютером и полки, набитые книгами. Лестница же служила границей между условным салоном с камином (много более скромных размеров, чем на входе) и условной же спальней. Маша сейчас же поняла, почему эта комната была любимой у маленького Константэна: два больших арочных окна – одно, пришедшееся на сам салон, второе – в выкроенной из салона спальне – смотрели в парк. «Свои любимые деревья – вот что он видит, едва открывает глаза», – подумала Маша и вдруг остро заскучала по бабке. Прожившей жизнь, столь отличную от жизни бельгийского аристократа, но сохранившую, как и он, светлую голову и острый интерес к жизни. «Вот бы их познакомить… – подумала она. И сама же беззвучно фыркнула. – А лучше и поженить – чем не пара?»