– За что? – над темными очками показалась удивленно приподнятая бровь.

– А вот за это. – Андрей сдернул очки с тонкого носа.

– Ой! – Ева быстро прикрыла ладонями глаза. Но было поздно.

– Так я и думал. – Андрей удовлетворенно кивнул. – Покалякаем?

Ева мрачно посторонилась, пропуская их внутрь. Андрей на секунду замер: может, сразу отвезти на допрос? Но передумал: пусть этим займется сержант – и ему в радость, и Андрею – экономия времени (следующий рейс на Москву был через три часа, и он надеялся на этот раз таки оказаться на борту аэрофлотовского самолета).

Ева же прошла в комнату и села, подобрав под себя ноги, на так и не застеленную со вчерашнего дня тахту. Подняла глаза на Андрея – они у нее оказались вполне выразительными: серыми и очень неглупыми.

– Как вы поняли? – тихо спросила она.

– Вот. – Он показал на стул, опрокинутый им вчера. – Слепые организовывают свое пространство таким образом, чтобы ни на что не натыкаться. Но тебе, казалось, было все равно, что стул стоял по дороге к твоей пачке сигарет и форточке. Плюс – твои руки.

Ева вытянула вперед кисти, оглядела с отстраненным любопытством:

– А что в них не так?

– У тебя шрамы – только от ожогов. Но ты же недавно стала слепой, да и живешь одна… Получается, должны быть и синяки, и следы порезов. А их нет.

Ева хмыкнула. Медленно, не без грации встала, сама взяла сигареты, молча предложила Андрею и подпиравшему стенку сержанту. Оба отрицательно помотали головами.

– И еще, – Андрей дотронулся до кожи на виске, – когда ты села на диван вчера, повернувшись к окну, у тебя чуть дернулась кожа… вот здесь, у глаза. Была б ты слепой, мускулы бы не сократились, реагируя на свет.

Ева затянулась, усмехнувшись:

– Не повезло. Напала на столичного шпика. Наши-то, местные, всю историю скушали, не подавились.

– Ну, это, положим… – заступился за своих сержант, но Ева и бровью не повела.

– Мой коллега, – с нажимом поддержал честь мундира Андрей, – указал мне вчера на то, что ваши родители служат в мэрии. Значит, имеют связи. Не так сложно подкупить окулиста и выписать липовое свидетельство. Особенно над созданием мизансцены «внезапно ослепшая дочь» они не работали – были уверены, что и так сойдет. Очки, белая трость – вот и весь антураж. Даже не предложили переехать к ним, что было бы естественно, ослепни ты на самом деле. Но я не мог понять, зачем это все, поэтому попросил сержанта Котова поднять дела по поджогам за последние месяцы. И вот что выяснилось: в твоем районе было взорвано пять машин. Все автомобили старые, так что никто особенно шума не поднимал. Но случилась неприятность: рядом с последней машиной проходила Астафьева Варвара Григорьевна восьмидесяти лет – старушка вечерами привыкла кормить местных бродячих кошек. И от взрыва кроме множества мелких ранений получила инфаркт. Скончалась на месте. Это грозило тебе уже не только штрафом или парой показательных дней в камере. Это, Ева, уже убийство, хоть и непреднамеренное. Тут можно огрести приличный срок, учитывая, что ты со своими пироманскими шалостями стоишь на учете лет с пятнадцати. Вот тут-то и пришлась кстати слепота: зрячая ты вполне могла организовать этот взрыв, но слепая – уже нет, верно? Поэтому в твоем направлении и копать не стали.

Ева пожала плечами, но промолчала.

– Быть слепой оказалось очень удобным. Можно без опасений предаваться своему хобби. Можно даже напустить еще больше туману, «оживив» бывшего жениха и маньяка. Пусть гоняются за покойником и не трогают бедного инвалида по зрению.

Ева отвела глаза, а Андрей кивнул уже своим мыслям. Несмотря на полный восхищения взгляд сержанта, он чувствовал себя круглым идиотом.

– Забирай ее, – сказал он, на прощание пожав руку Котову. – Я на такси до аэропорта доберусь.

И, больше не взглянув на Еву, вышел из квартиры.

Маша

Маша возвращалась усталая, но довольная после очередного дня, проведенного в архиве. Она накопала адрес того единственного дома, что не продал Менакен, прежде чем навсегда исчезнуть в неизвестном направлении. Завтра, говорила она себе, открывая тяжелым ключом дверь в свой номер, она поедет в Брюгге. И то давно пора – жемчужина, как говорят, европейской архитектуры. Именно Брюгге, а вовсе не Питер называют у них тут Северной Венецией. Маша щелкнула выключателем и – замерла на пороге. Что за черт?!

На постели, накрытой бордовым покрывалом, были разложены, по пять в ряд, изразцы. Она сделала шаг им навстречу. Моргнула. Перевела взгляд на темно-серое небо за окном. Обратно на бордовое покрывало. Это были они. «Ее» дети. Играющие в волчок, бегущие ловить рыбу, бросающие мяч. Маша сглотнула, подошла к постели и медленно вынула листы-копии. Просмотрела их один за другим, сверяя. Все были тут. Только теперь настоящие, благородно поблескивающие белым фаянсом в свете электрических ламп, с синим рисунком, выполненным легкой порхающей кистью профессионала. Маша протянула руку, недоверчиво дотронулась до прохладной гладкой поверхности. Ну, здравствуйте, дети. Где же вы были? Кто вас принес? Впрочем, что за глупый вопрос? Их принес тот, кто украл. А вот что по-настоящему любопытно: зачем? Она посмотрела на стену, увешанную по привычке записями, картинками, фотографиями. Кто бы ни был тот человек, что вернул изразцы, он знал, над чем она работает.

В кармане завибрировал мобильник – звук она убрала еще в архиве и забыла включить обратно. Номер был незнакомый, местный.

– Да? – сказала она в трубку.

– Мадемуазель Каравай? Добрый вечер, – ответил вкрадчивый мужской голос. – Меня зовут Антон Ван дер Страат. Вы мне звонили, оставили сообщение неделю назад.

Маша на секунду замерла, вспоминая.

А голос продолжил:

– Что-то по поводу изразцов, купленных вашим русским клиентом.

Маша вспомнила: ну конечно! Тот самый антиквар, что продал плитку погибшему в огне Гребневу.

А дер Страат уже пояснял извиняющимся тоном:

– Я не перезвонил сразу – был на профессиональной выставке в Намюре, и мой автоответчик…

– Ничего страшного, – прервала его Маша. – Они нашлись, – и, кратко попрощавшись, набрала другой номер.

– Ревенков, – сухо сказала трубка.

– Добрый вечер. Они нашлись. – Маша продолжала задумчиво оглаживать кончиками пальцев мальчишек на плитке. На ощупь она была совершенно гладкой.

– Кто? – спросил Ревенков, а потом понял. – Да ладно!

– Это совершенно не моя заслуга, – честно призналась Маша. – Я вернулась из архива, а они лежали в моем номере. – И, поскольку трубка хранила озадаченное молчание, продолжила: – Прямо на моей постели. Отель тут небольшой. Очевидно, тот, кто вернул изразцы, дождался, пока молодой человек с ресепшен уйдет, к примеру, проводить клиента, взял мой ключ, проник в номер, а потом вернул ключ на место.