Павел еще раз осматривает нож и удовлетворенно хмыкает.
* * *
Она почти не помнила себя в детстве. Уходящее трансформировалось в настоящее, не оставив сколько-нибудь заметных воспоминаний. Она вошла в юность, имея за плечами пустоту – не запомнились ни подружки со двора, ни какие-то волнения в школе, ничто не тяготило ее, она шла по жизни легко и свободно, пока не заболела мама, а потом оказалось, что все значимые воспоминания связаны именно с ней – когда начались все мамины странности и чудачества, они с отцом смеялись и не понимали, и мама не понимала, смеясь вместе с ними. А потом она пугалась своих поступков. Но вскоре перестала пугаться. И смеяться перестала. И быть – тоже перестала. Ее не стало, по земле ходила враз состарившаяся оболочка, но внутри этой оболочки мамы уже не было.
Вот это оказалось материалом для памяти, который заполнил ничем не омраченную пустоту прошлого, потому что именно горькие потери и счастливые обретения формируют то, что мы называем памятью и прошлым. Родители оберегали ее от первого, потому в ровном движении ее жизни не было и второго, все ее достижения воспринимались как нечто само собой разумеющееся, и только когда стена, воздвигнутая родительской заботой, рухнула, стало понятно, что есть что в ее жизни и нынешней, и прошлой.
Мамы уже не было с ними.
И это оказалось страшно и непонятно, а для отца и вовсе непосильно.
И все это было сном.
Ей снова десять лет, они сидит на веранде бабушкиного дома, в саду цветут шальными яркими шарами георгины, пахнет мята, которой развелось видимо-невидимо, желтые цветы чистотела проглядывают сквозь нежные листья, отец читает журнал «Наука и жизнь», найденный на чердаке, а мама режет запеканку из творога.
И она рада, что все страшное ей приснилось.
Но в том сне было и хорошее. Темные глаза, такие знакомые, смотрели на нее со снисходительной лаской – ну что же ты, девочка, просыпайся, хватит спать! Она не помнила, как зовут этого человека, но во сне он всегда называл ее – девочка. Но она же сейчас не спит! Это раньше она спала, и ей снилась страшная жизнь, где мама была не похожа на себя, где отец пил, дрался и бил посуду… этого же просто не могло быть, потому что мама – вот она, привычно улыбчивая, тихая и все на свете умеющая. И отец, сильный, веселый, знающий ответы на все ее вопросы, он не мог стать злым незнакомцем, не помнящим ни себя, ни ее. Это все ей приснилось.
Но как быть с другим человеком, он где-то там, во сне, – почему же так тоскливо, когда думаешь, что он просто ей приснился? И почему она не помнит имен?
Майя смотрит в сад, там на качелях сидит девочка с темной челкой. На ней цветастое ситцевое платье, на ногах «вьетнамки», она отталкивается тонкими ногами от земли и раскачивает качели, и Майя не понимает, откуда эта девочка в их саду, почему она вообще здесь.
– Майя, иди пить чай.
Это мама зовет девочку, но та не идет, просто смотрит на них из сада, и Майя хочет спросить у мамы, почему она зовет чужую девочку, но понимает, что не помнит своего имени. И пока не вспомнит, не смеет ни о чем спрашивать.
Как можно не помнить своего имени? Разве девочка в саду – Майя? Почему, если Майя – это она сама, а та чужая девочка – не она. Или тоже она? Но как это может быть?
– Просыпайся, девочка.
Серый в полоску кот прыгает ей на колени, трется и урчит, и Майя знает, что это кот из сна, и он каким-то образом нашел ее здесь, его имя она помнит точно – Буч. Она гладит кота, его шерстка знакомо шелковистая, и это тоже – она помнит – из того сна. Кот прыгает на пол, выскакивает в сад и бежит по дорожке, и она бежит вслед за ним, и дорожка через сад заканчивается около забора. Калитка незнакомая, но Буч прыгает на нее и оглядывается – мол, чего встала, идем! Майя открывает калитку – и летит сквозь туман, где чей-то знакомый голос шепчет ей: вернись, вернись ко мне.
– Валентин Семеныч, она проснулась.
Медсестра негромко говорит в трубку еще что-то, а Матвеев смотрит в отсутствующие глаза Майи. Рука ее прохладная и легкая, а линия на мониторе уверенная и зубчатая.
Семеныч вошел в бокс, едва кивнув Матвееву, взглянул на показания приборов.
– Ну, что ж, вернулась – и хорошо.
Наклонившись над Майей, он смотрит ей в глаза, щупает пульс, а она отвечает ему ничего не выражающим взглядом, и Матвеев понимает – она не узнает их.
– Ты меня слышишь, Майя? – Семеныч дотрагивается до ее щеки. – Этого еще не хватало…
– Что, Семеныч?..
– Ничего. Подождем, дай ей время.
Матвеев снова берет легкую прохладную ладошку. Глаза Майи смотрят на него, но, кажется, что она где-то далеко отсюда, и Максим мысленно молит ее: вернись, вернись ко мне! Она нужна ему, эта женщина, не похожая ни на кого из тех, кого он знал, совсем не такая, как Томка, но именно с ней он хочет разделить то, что ранее принадлежало ему одному, – жизнь в мире, полном музыки камня, где есть утренние сумерки, пахнущие свежим какао, и ночи, наполненные сверчками, кувшинками и синими камнями круглого озера, и своды старинных соборов, и небоскребы Майами, словно вырастающие из океана и розовые от восходящего солнца.
– Майя!
Зеленые глаза блуждают по стенам бокса, вот ее взгляд остановился на чем-то на тумбочке возле ее кровати. Матвеев тоже смотрит туда – небольшая круглая баночка паштета для кошек, с которой лениво и надменно смотрит Буч. Откуда взялась здесь эта баночка и почему он раньше ее не заметил? Но взгляд Майи становится враз осмысленным и совершенно прежним, она смотрит на него удивленно, а ее ладонь сжимает его пальцы.
– Ну, слава всем богам, кошачьим в том числе. – Семеныч с видимым облегчением присаживается на свободный табурет. – Что-то есть в этой Никиной теории о кошках. Ведь не нас с тобой она узнала, а Буча, паршивца. Майя, ну скажи нам что-нибудь.
– Что? Они думали, что я умерла. Почему?
– Потому что летаргический сон не слишком отличается от смерти – по крайней мере, визуально. Скажи спасибо Павлу, это он усомнился.
– Он был здесь ночью.
– Да уж я вижу, что был, – только он мог оставить этот маячок для тебя. – Семеныч снова щупает пульс Майи. – В целом, похоже, ты в норме, но полежать сегодня еще придется.
– Я знаю, кто там был. Я слышала. – Майя с удивлением вспоминает знакомый голос, который слышала три года подряд. – Мне надо Паше сказать.
– Паша уже и сам знает. – Матвеев только сейчас почувствовал, как отпустило его напряжение. – Ты выздоравливать должна, об остальном мы позаботимся.
– А я же Татьяне Васильевне не сказала…
– Ника утром была на твоей работе и все объяснила. Мне вот интересно, как Пашка-то успел сюда пробраться. Ну, наш пострел везде поспел. Квартиру твою в порядок привели, вот, я фотографии принес, а ванную я велел переделать полностью, посмотри, вдруг не понравится.