И не мог дальше говорить, поперхнулся возмущением.
Карп Фокич, не обидевшись на уязвительные речи, пожал плечами:
– Я свою дочку лучше тебя знаю. Она плачет, что ей не судьба тафтяное венчальное платье надеть. Бежали из усадьбы, только его, к сердцу прижав, и вынесла. Степанушка моя – бабочка луговая. Ей бы порхать с цвета на цвет, а более ничего не нужно.
– И пусть порхает! – заступился Яшка за чаровательницу. – Летала бы, крылышками махала, божий мир собою красила!
Боярин обрадовался:
– Вот и я о том же. С богатым купцом ей хорошо будет. Ты ведь для нее не поскупишься на всякие услады, украсы, наряды да игрища? Знаю, что не поскупишься. Будет Степания с тобой счастлива, и мне погорельцу выгода. Не попустишь же ты, чтоб твоего тестя обидели?
Шельма молчал, глядя на Степанию Карповну. Та вытерла слезы шелковым рукавом, и личико освежилось, будто на смену ночи вновь пришел рассвет. Глаза от плача стали только яснее и ярче. На покойника боярышня не оглядывалась. Бабочки долго печалиться не умеют.
Представил себе Яшка, что она будет с ним рядом каждый божий день, – и задохнулся. Вот оно, счастье, а вовсе не злато-серебро, не каменья драгоценные!
Однако тут же и про каменья вспомнил.
Город был уже вот он, до княжьего терема рукой подать. Там, под крыльцом, уезжая на войну, Шельма и спрятал свое сокровище. Ах, змея волшебная, заколдованная! Обернулась красавицей-боярышней. Но при этом и сама, будем надеяться, никуда не пропала.
– Согласен ты аль нет? – с беспокойством спросил Солотчин.
– А она-то что? Вдруг не захочет? Я собою не красавец, с князь-Глебом не сравнюсь.
– Ну, рядом с ним теперешним ты красавец хоть куда, – криво ухмыльнулся боярин, видя, что рыбка клюнула. – Я сейчас, Яшенька, я мигом.
Побежал к коляске, закричал вознице, чтоб придержал лошадей.
Шельма же тем временем спешился у высокого крыльца. Огляделся.
На площади было пусто. Все побежали встречать ратников. Тарусцам не до Яшки. Кто-то сейчас радуется, кто-то воет.
Однако ж осторожности ради еще немножко прошелся. Сделал вид, будто нечто обронил, опустился на корточки. Отодвинул доску, сунул руку…
Есть! Кожаный пояс был на месте, и в нем прощупывалась заветная цепь.
Распрямился, опоясался уже безо всякой опаски.
А здесь как раз и Солотчин окликнул. Его разговор с дочерью длился недолго.
Еще не отошедшее от радости сердце ёкнуло.
Отказала! Иначе и быть не могло…
Подходил к коляске – страшился столкнуться с негодующим, презрительным взглядом Степании Карповны. Да как он смел хоть на минуту подумать, что она с ним, червем, под венец пойдет…
Но боярышня смотрела не гневно, а испытующе, словно видела Шельму в первый раз.
Вздохнула:
– Некрасивый. Пятно какое-то на лбу. Ты хоть добрый?
– Не злой, – честно ответил Яшка.
– А меня любить будешь?
Он встрепенулся – вспомнил науку, как с бабами разговаривать. Степания Карповна тоже ведь баба, пускай и первая раскрасавица на всем белом свете.
– Как же тебя не любить? – воскликнул он. – Пылинки сдувать буду. Лепестками розовыми осыпать. Жить со мной станешь, как на облаке небесном. Что пожелаешь – то и сделаю. Луну для тебя с неба достану и звезды прихвачу…
– Некрасивый, а говоришь красиво. – Дева улыбнулась. – Мне нравится тебя слушать.
– А сколько я сказок знаю! – пуще того воодушевился Шельма. – И не только сказок. Я всюду бывал, всякое повидал. Каждый день тебе буду про чудеса рассказывать, про дальние страны, про волшебные приключения.
– И про рыбу-кит? И про мертвую царевну?
– Про что захочешь. Ты вот про пятно на моем лбу помянула. А это не пятно, это знак судьбы.
Он придвинулся, чтобы показать клеймо. Степания дотронулась пальчиком – у Яшки по коже пробежали огненные мурашки.
– Ой, змейка!
– То не змейка, а латинская буквица S, как наша буква «Слово». Начало твоего имени: Степания. Знак этот у меня на челе с рождения, потому что ты мне Богом сужена.
Лучистые глаза широко раскрылись.
– А пошто буквица латинская? Я ведь русская.
Яшка снисходительно молвил:
– Боярышня, а святцев не читала. Святая Стефания латынянка была. Не знала?
– Нет…
– Я тебе и про нее расскажу. Ты ведь в ее честь поименована.
По ясному челу девы вдруг пробежала тень, глаза вновь наполнились слезами. Яшка испугался: не так что сказал?
– Платье-то мое, венчальное, когда я его из горящего дома выносила, попортилось… Рукав правый почернел…
– Пойдешь за меня – другое пошьем, еще краше. Десять платьев хочешь? Иль двадцать?
Длинные ресницы качнулись, пали две хрустальные капельки – и сызнова просияла улыбка.
Карп Фокич больше ждать не стал. Вытащил из-за пазухи образок на снурке, воздел.
– Станьте предо мной, деточки! Благословлю на совет и любовь!
Осенял крестным знамением – сам прослезился.
А Шельма, ерзая на земле коленками, думал: я много былей и небылей знаю, но эта сказка всех чудесней. Не проснуться бы только.
– Поцелуйтесь, – велел боярин.
Коснулся Яшка своими грешными губами нежных уст Степании, вдохнул сладкий запах ее кожи – и чуть не лишился чувств. С такой жизнью и рая не нужно.
– Счастлива со мной будешь, Богом клянусь, – сказал он невесте.
Она кивнула.
Будущий тесть, поднимая Яшку под локоток, вдруг спохватился:
– Про Бога-то… За важной беседой совсем запамятовал, прости старика. Ждет тебя тут один человек. Третий день уже.
– Кто? – удивился Шельма. – Где?
– А в приезжем доме. – Боярин показал на большую избу, что стояла на другой стороне маленькой площади. – Знакомый твой. Нерусский, а уважительный. Тоже купец. Угощал нас со Степанушкой заморскими сластями. Звать его Бох, имя такое.
И стали у Шельмы ноги, будто не из костей-мяса, а из гнилого сена. Подогнулись.
Обернулся он на приезжий дом. А там окно нараспашку, и стоит у того окна хер Бох собственной тучной особой, улыбается, манит пухлым перстом. Из-за плеча у немчина торчит Габриэль, и этот-то не улыбается, а глядит, будто бомбасту навел – сейчас выпалит.
* * *
И потемнел вдруг белый свет, и стал серым, а потом черным. Это откуда ни возьмись налетела буря: засвистел ветер, из темной тучи, придавившей землю, хрустнуло громом, ослепило молнией. Полетели листья, сор, обломанные ветки. Столбом взвилась, завихрилась пыль и тут же пропала, смытая хлестким косым ливнем.