В опочивальню вошел запыхавшийся Пургас.
– Господине! – обратился он. – Прибежал гонец от воеводы. Зовут тебя к Наугольной!
– Девка блудливая! Сука! – запальчиво выкрикнул Василько, не отводя от рабы ненавистного взгляда и не в состоянии понять смысла слов, сказанных Пургасом.
Янка пошатнулась, как от удара, и еще ниже опустила исказившееся от душевной боли лицо.
«Такое уже было со мной…» – подумал Василько и вспомнил, как бил смертным боем рабу, а потом каялся. Вот и сейчас он побьет ее крепко, затем сжалится и простит, а нужно не прощать, но предать лютой казни. Но вместе с безудержным гневом в душе Василька зарождалось сострадание к Янке при виде ее неподдельного волнения; неясно то всплывали, то тонули в мутном, гневном порыве думы о том, что затеянное им сейчас есть мерзкое и дикое деяние. Но Янка была поругана, ее грехи были так велики, что не заслуживали прощения. Укрепляла веру в задуманное мысль, что ему вряд ли суждено уберечься от татарской сабли, а Янка улыбнется какому-нибудь татарину, задерет перед ним сорочку и избежит погибели, что, может быть, сам Господь избрал его для того, чтобы искоренить эту богомерзкую женку, может, он для того и народился на белый свет.
Василько кинулся искать среди сваленных на лавке окровавленных одежд пояс с мечом. Он усмотрел оторопь и страх на лицах дворни и еще более утвердился в необходимости совершить душегубство. «Вот он, меч-кладенец! Не единожды служил ты мне верно и сейчас послужишь», – Василько вынул меч из ножен и решительно направился к Янке. Шаги его звучали отчетливо и гулко.
– Будет тебе смущать людей бесовскими чарами! – подойдя к рабе, произнес он.
Она подняла голову, изумленно и вопрошающе посмотрела на него, будто пыталась убедиться, серьезен ли он в своем намерении, и презрительно ухмыльнулась. Василько же дивился, как глухо раздались его слова, словно не он их сказал, а кто-то другой, равнодушный и жестокий, спрятавшийся в дальнем темном углу и мысленно наказывавший, что ему говорить и делать.
Он медленно занес над головой Янки меч, но здесь притихшая дворня всполошилась. Кто-то схватил его руку, державшую меч, другой накинулся сзади и принялся оттаскивать от рабы, заголосила Аглая. За стеной, в столовой палате, раздались встревоженные голоса. В опочивальню, широко распахнув дверь, вбежал чернец.
– Не надобно, господин! – кричал на ухо Васильку Пургас, пригибая его руку с мечом.
– Опомнись, Василько! Сам себя потом изведешь, – басил чернец, расположившись между Янкой и Васильком.
Если бы Василька укрощали не прилюдно, он бы остепенился, но в опочивальне была Аглая, и завтра непременно весь град будет знать, как его усмирили собственные холопы; Павша, ранее такой прибитый и смирный, видя его посрамление, возгордится и станет предерзок. Василько приметил, как из приоткрытой двери за происходящим в опочивальне наблюдали женки.
– Пошли прочь, смерды! – возопил он, пытаясь вырваться из крепких рук Пургаса и Павши. Его налитое кровью лицо казалось уродливым. Он дергал плечами и руками, мотал головой и был похож на пьяного буйного человека, который считал плохим не то, что он пьян и буен, а то, что люди унижают его и мешают покуражиться.
– Псы смердящие!.. Кого унять захотели! – негодовал Василько. Ему удалось вырваться из рук холопов. Он сделал шаг назад и со злобной решимостью человека, которого только что тяжко посрамили, смотрел, тяжело и часто дыша, то на одного, то на другого обидчика, выбирая, на ком выместить досаду.
Пургас… Пургас, пятившийся от Василька, казался более других испуган и потрясен. Василько решил, что именно он должен быть наказан первым. Будь у него в руке плетка или камень, он бы ударил камнем или плеткой, но у него в руке был меч.
Василько подлетел к Пургасу и со всей силой ударил плашмя мечом по лицу холопа. Пургас жалобно ойкнул и закрыл лицо руками. Из-под его пальцев выступила кровь.
– Злодей! – услышал Василько гневный голос Янки. Она кинулась к Пургасу, обняла его, затем обернулась к Васильку и с ненавистью произнесла: – Зачем ударил безвинного? Или своих бить легче, чем татар? Что очи-то повыпучил? Не боюсь я тебя!
Она решительно направилась к Васильку. Хрупкие пальчики ее сжались в маленькие кулачки. Тусклое свечное сияние озарило ее лицо, на котором отчетливо обозначились изогнутые от ярости брови. Внезапно Янка сорвала с головы повой – мягкие и густые волосы рассыпались и легли на плечи. Один локон лег посередине лба, раба тыльной стороной руки поправила его.
– Ударь!.. На, ударь! – мстительно и вызывающе сказала она, пронизывая Василька своими расширившимися черными очами.
И тогда, поддавшись охватившему его мимолетному желанию уйти прочь из опочивальни и никогда не видеть находившихся сейчас в ней людей, знавших его заветные мысли, ведавших все дурное, что было в нем, одним своим присутствием вызывавших у него немилые воспоминания, стыд и осознание своей никчемности, и подсознательно считая их повинными во всех его бедах, он вскричал:
– Опостылели вы мне! Словно пчелы облепили мою душу и жалите ради своей ненасытной утробы! Из-за вас томлюсь денно и нощно, из-за вас посрамлен, из-за вас остатние дни пребываю на белом свете! Вы заставили меня сесть в осаду! Сейчас разбежитесь по горницам и предадитесь сну, а мне из града нужно вылезать, татарскую вежу палить! Пропадите же вы все пропадом! Я вам более не господин!
Отбитый приступ недолго радовал воеводу. Когда гонцы со всех прясел сообщили, что татары побежали в свои станы, он послал людей поведать о том князю и в храмы. Но стоило воеводе побывать на еще не остывших от приступа стенах и собственными очами увидеть, во что обошлась победа – множество побитых и израненных москвичей, радость сменилась озабоченностью. Благо, что стены остались в целости, но какой в этом толк, коли они вскоре будут беззащитны. А на женок воевода не питал надежды. И неоткуда мужей взять: уже и так согнали со всех дворов стариков да безусых юнцов.
«Как учинят татары другой приступ, обезлюдят прясла», – невесело размышлял воевода. Правда, была еще княжья дружина и княжья дворня. Эту невеликую, но крепкую силу он берег не для того, чтобы она охраняла юного князя, а для решающего момента, когда татары пойдут на решительный приступ, после которого им либо попирать кремлевский холм, либо убираться восвояси. Теперь же нужда заставляла его просить у князя дружинушку для задуманной вылазки.
А татары, видимо, только поигрались с москвичами. Все ратники согласно рассказывали воеводе, что на прясла поднимались где половцы, где болгары, где мордва, а на прясло Василька даже какие-то русские вои пожаловали незваными. Сами же татары в сечу не вступали, огромными толпами стояли поодаль от града в грозном ожидании.
Все же он был прав, задумав вылазку. Воевода в этом убедился, посетив в другой раз за день Наугольную. Татары с вежи перелезли по переметам на стену и посыпались внутрь града. Растеклись по улочкам, посекли израненных в клети, овладели верхним мостом Наугольной. Насилу его хоробрая дружинушка переняла ворога, потеснила и в ров сбросила. Только поредела наполовину.