– Нет в том моей вины! – донесся до слуха чернеца чей-то слабый голос. Он невольно прислушался и понял, что это оправдывается ушибленный им молодец. Молодец сидел на снегу подле возка и, прижав к ушибленному лбу розовеющий снежок, униженно просил:
– Вы бы не трогали меня. То он, – молодец указал на лежавшего на боку и повязанного Воробья, напоминавшего издали изумляющий большой кокон, – то он нам приказал… Он!
Кто-то тронул Федора за рукав. Чернец, обернувшись, увидел подле Киянина и еще несколько малознакомых ему крестьян.
– Что будем с ними делать? – спросил Киянин, показывая на Воробья и его отрока.
– В ров низвергнуть Воробья!.. Кончать его надо!.. Дай, я с Воробьем поквитаюсь! – закричали крестьяне.
– Не замай! – предостерег Киянин и, подняв вверх руку, посмотрел по сторонам, призывая крестьян замолчать и послушать его. Дождавшись, когда крестьяне умолкли, он произнес: – Пусть Федор скажет, что с ним делать.
– Верно молвишь!.. Как чернец порешит, так и содеем!.. Он среди нас самый разумный!.. Решай, Федор, как нам с этими переветниками быть!.. Говори, чернец! – одобрительно отозвались крестьяне.
Дрон прошел со стены на лестницу, посмотрел вниз на собравшихся, покачал головой и вернулся на прясло.
Федор смущенно прокашлялся. Ему пришлось по сердцу доверие крестьян, но в то же время удручало сомнение, что вправе ли он решать судьбу Воробья и его человека? Но согласные призывы крестьян заглушили нерешительность. Он еще раз помыслил, как же на небеси воспримут его скорый суд, и утвердился в том, что непременно там одобрят его.
Федор посмотрел на Воробья. Боярин все так же безмолвно и неподвижно лежал на боку, и эта смиренная покорность вызвала у чернеца жалость к боярину. Слышал Федор и скорбные завывания Аглаи. Вскоре Павшу отнесут на подворье Тарокана, положат в промерзшей клети на заднем дворе. Уже Микулка прикрыл его тело камчатной скатертью, повынутой из ларя Воробья. Павша при жизни и помыслить не мог, что его укроют такой красой.
Две женки ввели под руки поникшего и едва переставлявшего ноги Карпа в ворота Тароканова подворья.
«Свидимся ли? – затосковал чернец, глядя вслед Карпу, и тут же спросил себя: – Кто больше всех виноват в том, что учинилось такое мракобесие? Кто? Павша, который закрыл грудью вход в стрельню, чтобы не дать переветникам чистого пути к татарам? Либо боярские люди, разъевшиеся на легких хлебах?.. А сам Воробей? Обижал христиан, соседей притеснял, а когда пришла беда, задумал переметнуться, порешил за черную свою душу отдать Москву на съедение поганым. Он – главный смутьян! И холопы его тоже повинны, только их вина особая, та вина их повытрясет, окутает страхом и одиночеством, бросит в объятие злому татарину. Воробья же надобно казни предать, и как можно быстрее, чтобы сильные не спохватились. Они своего брата мучить не станут – поведут с вежеством в теплые палаты, уложат в постели мягкие».
Он задумался, какой смертью показнить Воробья, и, посчитав, что пусть то решают крестьяне, откашлялся, дабы унять досаждавшее его волнение.
– Слушайте, люди добрые, слово мое! – громко молвил он, и его голос, вначале нетвердый, с каждым произнесенным словом крепнул. – Кланяюсь вам, христиане, за то, что мне, грешному, такую честь оказали! – Он поклонился крестьянам, затем на икону, что висела над воротами Тароканова подворья. – Сгадал я своим скудным умишком и порешил отпустить холопа подобру, ибо увечен он и не был волен противиться господскому наказу. А Воробья предать лютой казни! Через него мы осиротели! Он досадил нам поболее татар! Так принять ему погибель от наших рук! – закончил чернец и решительно взмахнул рукой.
Воробей закричал. Он пытался подняться, но, повязанный по рукам и ногам, смог лишь перевернуться на спину. Страх и ненависть обезобразили его лицо. Оно вытянулось, раскрытый влажный рот искривился; боярин испустил утробный протяжный вой, забил повязанными ногами оземь, задышал глубоко и порывисто.
Крестьяне рванулись к нему, и его тело затерялось посреди плотного круга людей, неистового, немилосердного, изрыгающего брань. Только однажды отчаянный глас Воробья забил негодующие выкрики крестьян:
– Прочь, прочь!.. Сме-ерды!
Крестьяне расступились – подле саней лежал окровавленный и изодранный труп старика. Его широко раскрытый рот был забит снегом. Это все, что осталось у Воробья от земных богатств. Были села, но они пожжены и пограблены; были земли, но они полонены снегами и мирно почивали до красного лета, и недосуг им знать, кто их володетель. Они жили своей жизнью, не такой суетливой и искрометной, как у людей.
Федор утер выступивший отчего-то пот со лба и перекрестился. Он находил оправдание себе в том, что не сошел с места и в убиении Воробья не участвовал.
Матрена огорчалась от того, что пошел уже четвертый осадный день, а она еще ни разу не навестила мужа. Лишь однажды Олюшка виделась с Савкой, но то было еще до первого приступа. Савва наказал дочери более к нему не приходить и еще велел передать Матрене, что он видел Василька, который сидит у Тайницкой стрельни и обещался непременно навестить сестру. Услышав о брате, Матрена не испытала ни чувства радости, ни желания увидеться с ним.
Матрена то и дело думала о сыне. Ей было так жалко его, что она поневоле принималась тихо и долго плакать. Жалость переполняла ее грудь; она не притуплялась под влиянием быстро наслаивающихся один за другим грозных событий, но все накапливалась, оседая в груди плотным иссушающим комом.
Матрена, насильно обнажая прожитую жизнь, удивлялась своему бессердечию. Ведь из-за пустяков обижала сына, досадливо отмахивалась от его расспросов, иной раз била без вины… Теперь Матрена кляла себя за то, что была не так добра к сыну, как было надобно, что Оницифор не получил от нее столько тепла и внимания, которое должен был получить.
Она не верила в его погибель. Ее разум не воспринимал эту невыносимо скорбную и дикую мысль. Когда она вспоминала, сколько же вложено усилий, сколько бессонных ночей проведено, сколько слез выплакано, чтобы вырастить сына, то ей казалось, что если бы он погиб, то мир бы содрогнулся, реки потекли вспять, небо упало на землю, что Господь не может допустить такой великой несправедливости.
Матрена стала замечать, что ей неприятно видеть ровесников сына. Они напоминали ей Оницифора и заставляли невольно задумываться, отчего же эти отроки ходят по Москве живыми и невредимыми, в то время как ее Оницифор сгинул?
Узнав о несчастной сечи под Коломной, она отрешилась от всего; приближение к Москве вражеской рати и предосадные хлопоты казались никчемной суетой. Даже Савва и Олюшка будто отдалились, и не потому, что стали сторониться жены и матери, а потому, что Матрена обижалась на них.
Она винила мужа и дочь в несчастии, постигшем Оницифора. Ведь Савва не смог или не пожелал заработать столько кун, сколько хватило бы для найма на сечу стороннего человека вместо Оницифора. Ведь Олюшка своими капризами отняла у нее время, которого она недодала сыну. Она, узнав, что Василько сидит в осаде, осудила и брата.