– А ты некрепок оказался, – тут же упрекнул Василько. – Стоило мне немного попытать тебя, как открылось твое лукавое нутро. Так-то ты почитаешь дядю? Даже его тело земле предать не пожелал, помыслил кинуть в лесу, аки околевшего пса. Где то видано, где то слыхано?.. Что руками замахал, что заверещал? Нет у тебя оправдания! Да будь я на твоем место, то, услышав такое странное желание, на колени бы упал, ноги лобызал, умоляя отложить непотребную прихоть. А ты чуть ли не вскричал от радости: ни тебе колоды готовить не нужно, ни тебе могилки рыть, ни тебе отпевать. Все бы тебе только бражничать!
– Да я… – принялся оправдываться Оницифор.
– Ты не о том мыслишь, – перебил Василько племянника. – Что с тобою приключилось? То свечи жжешь беспричинно, то о каких-то покойниках глаголешь. Ты о себе подумай. Ведь полетит твоя дурная головушка, коли будешь, сидя в клети, пустые словеса источать.
– Да я… я… – совсем замешался Оницифор.
– Что я? – Василько назидательно посмотрел на племянника.
Он присел подле Оницифора, положил доверительно ладонь на его руку, виновато улыбнулся и молвил:
– Не принимай к сердцу мои слова. Посмеху ради я их рек. Давай спасаться. Коли не побежим, не оставят нас татары в животе. И бежать-то надо немедля, а бежать-то нелегко: поганые кругом. Вот что я задумал. Давай сейчас рогожу твою запалим и, когда от дыма не продохнешь, вылетим из клети со многими воплями: «Горим!» Да побежим не к тропе, которую татары стерегут, а к мыльне. От нее до леса поболее будет, чем торной тропой. Но если нас тотчас не поймают, то добежим в целости. За мыльней татары не заметят нас, кустарник скроет. А в лесу мы господа! В лесу не то что ордынский посол, сам медведь нам не страшен. Как в лес войдем, так спустимся в овражек и по нему дойдем до черного озерка, а оттуда бежит к Москве дороженька прямохожая. Так что пали рогожу… Стой! Куда за свечу взялся, сначала Евангелие положи в суму. В бегах за мной держись. Я тебя знаю: такого стрекача дашь, что не токмо мне, но и конному татарину за тобой не угнаться… Подожди!
Василько крадучись подошел к двери, слегка приоткрыл ее и осторожно посмотрел наружу; затем он прикрыл дверь и почти шепотом произнес:
– Ну, с Богом! Пали рогожу.
Ночь. Туман клубился над черным озерком; затем, оседая, стлался по земле, струился по овражку, окутывал густые заросли кустарника и подножия уснувших елей белой пеленой. Небо очистилось от надоевших туч. Земля и воздух так пропитались влагой, что казалось, ее дух не испарится никогда. Вода была везде: стекала с разлапистых еловых ветвей, хлюпала под ногами, даже воздух будто был тяжелее и плотнее.
Подле озерка просматривались трепетные огненные язычки. Дым от них, перемешиваясь с туманом, разносил по округе едкий запах гари. Когда ветерок дул со стороны костра, можно было услышать отрывки беседы.
– Отогреемся, отдохнем маленько и далее побредем, – произнес Василько.
Он сидел на поваленной осине и, ежась от холода, смотрел на огонь. Подле стоял Оницифор и подкидывал в огонь поленья.
– Дрова-то сырые, – щурясь, пожаловался он. – Уже сколько палим, а костер едва разгорелся. А дыму-то, дыму… Может, пойдем далее, а то, не ровен час, татары нагрянут.
– Куда им… – пренебрежительно отозвался Василько. – Они леса боятся. А если сунутся, живыми не выберутся.
– Коли на овраг наткнутся? – не уступал Оницифор.
– Что они возьмут с того оврага? Ты же зрел: он раздваивается. Как пойдут они в другой рукав, упрутся в бурелом. И оврага они не знают, полезут по дну, а там навалено, накидано деревьев.
– Упрямы и дерзки татары, – никак не мог успокоиться Оницифор. Его смущало не столько упрямство татар, сколько насторожила та легкость, с которой они убежали с поляны. Дыму-то наглотался, аж затылок заболел.
– Дымной горечи не претерпев, тепла не видать.
Внезапно в костре что-то громко и резко треснуло, вверх метнулся небольшой столп огня, снопом посыпались искры.
– Ишь, полыхнуло, – сказал Оницифор, отклоняя от костра лицо. – Как меня тот татарин, что из мыльни выскочил, копьем не заколол – ума не приложу.
– Да он тебя и колоть-то не хотел. Татарин выскочил на крик и наставил копье без умысла. Татары, татары… – передразнил Василько племянника. – Они упрямы, а мы еще упрямее. Кого захотели показнить, нечестивцы! Мы от Батыги убереглись, а от плюгавого ордынского посла сам Бог велел! Как мы их: они даже охнуть не успели, а нас уже и след простыл.
– Избу жалко; добрая была изба и клеть… – Оницифор извлек из сумы хлеб и покручинился. – Намок хлебушек, – разломив хлеб пополам, он передал половину дяде, а другую надкусил. – Все же прискорбно, что татары тебя с такой поляны согнали. Уж больно хорошо мне на ней было.
– Ничего, – ответил также жевавший Василько, – я себе еще краше срублю с твоей помощью. А что татары пустошь пожгут, мне наперед было ведомо. На то они и татары, чтобы жечь да палить. Да все едино меня бы свели с обжитого места или люди княжеские, или слуги митрополичьи. Но, сдается мне, не зарастет наша поляна. Будущей весной придет на нее крестьянин и рожью засеет. На пали пригожая рожь уродится.
– Где же ты ныне сядешь? – допытывался Оницифор.
– В своем бывшем селе… Сказывают, что теперь там только овцы пасутся. Мне это не по нраву.
– Вот ты мне все речешь: жалей людей, жалей людей… Только я никак не разумею, как это попригоже содеять. Ведь ты человеку добро делаешь, и он за добро благодарен, но затем тот человече может так избаловаться, что только и будет подношений ждать и осерчает, не дождавшись их либо если они ему малыми покажутся. Разленится тот человече вконец, и вместо добра ты ему только зло причинишь.
– Так все нужно с умом делать. А то заставь дурака Богу молиться, он себе и лоб расшибет. Ты помоги страждущему, но так помоги, чтобы из него трутня не получилось, чтобы не смотрел он тебе в глаза с одним желанием: «Дай!», чтобы не опустился до того, что и корки хлеба поднять не захочет. Ты помогай бескорыстно только немощному, а от здорового да работного требуй подмоги, да не себе в корысть, а людям на потребу. Ты хлебца ему дай и скажи: «Возьми хлеба, добрый человек, угощайся. Если еще пожелаешь, то приходи тогда-то и туда-то. Мы будем всем миром делать то-то и то-то, и в тебе нуждишка будет. А после трудов учиним обед силен». Вот как пригоже делать. Человеку ведь участие надобно, ему только руку протянуть, истинный путь показать.
– Нелегкое это дело.
– Кто же тебе сказал, что это легко. Но на то и живет человек, чтобы добро и зло различать. На то тебе и голова дадена.
– А ты сам-то, – оживился Оницифор, – Евангелие мне отдал без всякой корысти, без ряда.
Василько хитро ухмыльнулся:
– Кто тебе сказал, что без ряда? Вот приду в село, обживусь немного и позову тебя с людьми тын тынить да кельи срубить, часовенку… Но не столько для себя я буду кельи ставить, сколько для братии моей, для старых и немощных христиан, коим под конец живота своего новая обитель очень даже пригодится. Так-то мое добро обернется на пользу людям, да не один раз. За все на этом свете надо платить меру немалую. Даром ведь у нас только вода, да и то ее найти нужно, подойти к ней, наклониться… Остальное же у нас тяжкими трудами добывается. Ты бы подбросил дровишек в костер: закоченел я… Вот так, еще… Задымил, окаянный! Да сел бы, а то стоишь как журавль, даже неловко мне стало!