– Это ты, Митя? – спросил Федор.
– Я. А что, не ждал?
– С нами, Колычевыми, теперь дружбу водить опасно. Ведь мы враги престола.
– Что ты мелешь, Федор? Какие враги?
– А такие же, как и те, что на столбах вдоль новгородской дороги висят, заживо гниют в темницах. А за что, Дмитрий? За то, что не пожелали терпеть унижения, поверили великой княгине, подло обманувшей всех.
– Но вас-то не тронули.
– Так я теперь должен спину гнуть перед Глинской и Овчиной? Этого не будет.
– Ладно, Федя, успокойся. Что случилось, то случилось. Удивительно, как князь Андрей доверился Овчине. Ведь знал же, сколь подла и гнусна душа его.
– Он поверил лишь потому, что Телепнев крест целовал в том, что княгиня обещала ему свою милость.
– Ты думаешь, она давала такую клятву?
– Не знаю, Дмитрий, да и знать не хочу. Бог рассудит всех.
– Все это так. Смотрю, ты опять за книги взялся?
– А я никогда и не оставлял их. Читал, как выпадет свободная минута.
– Ладно в юности, а сейчас-то?.. Ты и так человек ученый.
– Учиться надо всю жизнь, Митя. В знаниях великая сила.
– С тобой спорить – только время терять. Иван сегодня о тебе спрашивал. Чего, мол, не приходит? Неужто обиду какую затаил? Скучает он по тебе, Федя.
– И я скучаю, но что делать, если мне запрещено общение с ним? Что ты-то князю Ивану ответил?
– А не пришлось ничего отвечать. Елена увела его к себе, и хорошо. Что я мог бы сказать? Мать запретила тебе видеть его? А солгать язык не повернулся бы. Вот так, Федор Степанович, сын боярский! Иван теперь на полном попечении Овчины-Телепнева. Отблагодарила Елена князя за поход на Новгород. Он теперь стоит во главе опекунского совета, первый среди ближних бояр. Глинская же повелела величать себя не иначе как великой княгиней Московской и всея Руси. Бояре согласились с этим. Иного от них ждать не приходилось. Кроме Шуйских. Те вроде как и смирились, но видно, что притворно. Не сдались Шуйские, так что главная схватка за власть еще впереди. Против них Бельские, да и Глинские, братья Елены, в стороне не останутся. Овчина добился желаемого и успокоился, а напрасно. Первой полетит с плеч его голова, коли завяжется большая свара. А ее недолго ждать.
– Не пострадал бы Иван.
– Того не допустим.
– Теперь, Дмитрий, только ты и сможешь защитить юного государя.
– Ничего! И ты вернешься. Я добьюсь этого.
Колычев встал с лавки, подошел к Ургину.
– Нет, друг мой, ты не так меня понял.
Дмитрий удивленно посмотрел на Федора.
– О чем ты, Федя? Что-то я не узнаю тебя.
– И немудрено. Я принял решение уйти из Москвы.
– Что? – еще более удивился Ургин. – Как уйти? Куда?
– Далеко, на север, на Соловецкие острова, в монастырь послушником. Там я пройду испытания и приму постриг.
– Но почему? Неужели ты убоялся опалы?
– Не тебе ли знать, что Федор Колычев никогда и ничего не боялся!
– Но твое решение, Федя…
– Что? Напоминает бегство? Нет, друг мой, это не бегство, а прозрение.
– Прозрение?
– Именно, Митя! Как-то летом в храме услышал я слова Спасителя, что нельзя одновременно служить двум господам. Я не раз убеждался, что в них заключена великая правда. Я не могу служить княгине. Своими делами она вызывает у меня ненависть. Я люблю Господа нашего и рад служить ему. В этом, Митя, прозрение.
– Да! Наверное, ты прав, но каково без тебя станет твоим родителям? Мне? Ивану?
– С вами всегда будут мои молитвы.
– Батюшка с матушкой знают о твоем решении?
– Нет! До сего момента никто не знал. Теперь знаешь ты. Прошу тебя, Митя, никому об этом не говорить.
– Не скажу. Когда ты намерен покинуть Москву?
– Немедля, этой же ночью и уйду!
– Так если бы я не заехал сюда, то мы и не попрощались бы?
– Я зашел бы к тебе, не сомневайся.
– Но родители твои, когда ты уйдешь, будут беспокоиться! Почему ты не хочешь сказать им?
– Об этом не думай. Я сообщу им, куда пошел, с первой же оказией.
– А что мне ратникам сказать, если захотят тебя проведать? Тому же Григорию?
– Пока ничего. После – правду!
Дмитрий вздохнул.
– Тяжко мне прощаться с тобой, Федя, но отговаривать и задерживать не стану. Прощай, Федор!
– Прощай, Дмитрий! Даст Господь, свидимся еще, а нет, значит, не суждено.
Друзья крепко обнялись. Потом Дмитрий быстро и молча покинул дом Колычевых, направился к себе. Он верил, что еще увидит друга, но даже предположить не мог, как это произойдет.
Впрочем, в ту темную ночь 1537 года от Рождества Христова этого не знал никто. Даже сам Федор, в будущем Филипп, митрополит Московский и всея Руси. Ночью, в одежде простолюдина, не попрощавшись с родителями, он покинул дом и пошел из Москвы на север, в неизвестность, в историю своей страны.
Утром следующего дня князь Ургин приехал в Кремль около 10 часов. До этого он объехал посады и площадь, где обычно кипела ярмарка. В этот воскресный день торговые ряды не были заполнены и наполовину. Последнее время на Москву съезжались торговые люди лишь из ближних уделов. Остальные начали переправлять товары в другие города. Это было связано с неспокойной обстановкой в столице. Мрачной стала Москва, неприветливой.
За воротами Ургина встретил Тимофеев, с семи часов заступивший на службу.
– Приветствую тебя, Дмитрий! Ты опять разъезжаешь по Москве в одиночку? Почему не держишь при себе охрану?
– Здравствуй, Гриша! Слишком много вопросов задаешь. Сразу и не ответить. Держи коня, я проведаю Ивана, после поговорим.
– Тебе нет надобности идти во дворец, князь!
– Почему, Гриша?
– А потому, что Ивана вывез из Кремля князь Овчина. Он взял с собой пять дворцовых стражников.
– Что значит вывез? Куда?
– Слыхал, на новгородскую дорогу, показать юному государю повешенных бунтовщиков.
– Он что, совсем голову потерял, ребенку висельников казать?
– Ты у него спроси.
– Спрошу! Сколько наших в Кремле?
– Со мной трое. Я, Андрюша Молчун да Афанасий Дубина.
Ургин приказал:
– Ты и Молчун со мной, Дубину послать за Шлягой и Лихим. Пусть быстро собираются и догоняют нас.
– А мы куда?
– Туда же, куда и Овчина отправился.