– И то хлеб, как у вас говорится, хотя и без толку по твоей жизни, – вздохнула Глэдис и заметила, остро блеснув глазами: – Что-то ты, Крошка Люша, сегодня еще бледнее обычного. Может, голодная? Или заболела? Или случилось чего?
– Случилось, – кивнула Люша. – Мне нынче возвращаться на Хитровку никак нельзя…
– С дружком своим воровским, что ли, поругалась? – Глэдис понимающе покивала усыпанной папильотками головой. – Так ночуй сегодня у меня. Завтра помиритесь.
– Нет. Я человека убила.
– Ты?! Как это вышло?! Кто ж он был такой?!
– Ноздря его звали. Обычный фартовый, приезжий из Житомира, моего Гришки подельник. Пока трезвый, и не злой даже. А тут напился да на «мельнице» проигрался еще. Хотел мою подружку Марыську снасильничать, она ему не давалась, он стал ее избивать, она кричать… у нее тетку-то родную так и убили, никто не вступился… Ну я и… когда я мальчишкой одета, ножик-то завсегда со мной…
– Что ж… Ты смелая девочка, Крошка Люша! – сказала Глэдис. – Как же теперь думаешь?
– Теперь меня и полиция, и фартовые будут искать. Надо мне чего-то иное придумывать. Может, мне к цыганам податься? Кровь все-таки… Ты, тетя Глэдис, сможешь ли узнать, где теперь табор, из которого мою мать в хор взяли, кочует?
Глэдис надолго задумалась.
– Такое дело сразу не делается, Крошка Люша. Тут надо, как у вас говорят, хорошенько обмозговать. Узнать от цыган можно, наверное. Есть еще такие, которые Лялю Розанову помнят… Но… танцуешь ты, Крошка Люша, интересно весьма… А петь можешь?
– Могу, – кивнула Люша. – Как Ляля Розанова, это вряд ли, конечно. Меня ж не учил никто. Но могу. Степка говорил, что я те же песни пою куда лучше, чем артистки на ярмарке.
– Надо думать, – повторила Глэдис Макдауэлл. – Что сказать цыганам, да как подать, да как время выбрать. Пока два-три дня поживешь тихо у меня, заодно и у вас на Хитровке все поуляжется… А там поглядим…
– Спасибо тебе, тетя Глэдис!
– Да на здоровье, как у вас говорят, лишь бы на пользу пошло! – откликнулась Глэдис и добавила задумчиво: – А вдруг да и не соврали мне тогда цыганские-то приметы…
Дневник Люши (вторая тетрадь)
Украшения моей матери манят меня к себе, как кошку валериановые капли, а журавлей – осенняя небесная дорога. Отец сдержал обещание – иногда (если я не выкидываю очередного «фортеля», по выражению Пелагеи, и не считаюсь наказанной) пускает меня в мамину комнату и дает поиграть с ними и покрасоваться перед трюмо. Блеск камней и золота оказывает на меня странное действие: увешавшись ими и глянув в зеркало, я как будто проваливаюсь в древнюю волшебную страну. В ней – царь Берендей из нянюшкиных сказок, Огненный змей прилетает к красной девице и рассыпается на рассвете золотыми искрами, в голубом утреннем тумане расчесывают зеленые волосы и прихорашиваются печальные русалки, в глубоких пещерах спят несметные сокровища, которые добывают изможденные пленники и стерегут ужасные мертвецы… Драгоценные камни – мой пропуск. Я гуляю по волшебной стране и дрожу от сладкого ужаса.
Очень жаль, что нельзя никому показать и рассказать. Отец запретил и караулит. А мне невтерпеж. Один раз я даже Трезорку кухонного привела (отец усмехнулся, но разрешил). Песик как увидел меня всю в золоте да в камнях самоцветных, так начал истошно лаять и остановиться не мог. Пришлось выгнать его. Кто ж еще? Пелагея – сама по сказкам мастерица. Про Груню отец и слышать не хочет и никогда ее в свою половину не допустит. Остается Степка. Накануне я ему, ничего не объясняя, велела на крыше схорониться, веревку приготовить и ждать от меня сигнала. Он поворчал, конечно, но согласился, потому что любопытства в нем не меньше, чем во мне самой.
Была я весь вечер как шелковая. Умылась, волосы дала расчесать, переоделась в ночное (обычно ложилась в чем была или уж, если силой грязное заставят снять, голой), молитву с Пелагеей прочла… Нянюшка даже насторожилась, все время лоб мне щупала и запор на двери три раза проверила, чтоб я ночью не сбежала куда (зря она беспокоится – ключ-то от двери у меня давно есть, а засов только снаружи задвинуть можно).
Наутро отцу доложила, что вела я себя странно тихо и не привязалась ли какая болезнь? Отец от нянюшкиных опасений отмахнулся, долго в кабинете мне про Америку рассказывал (это мне нравится, хотя большую часть я уже в книжках прочла, но глобус крутить и рассматривать все равно интересно), а потом, как обещал, пустил меня в мамину комнату и снаружи запер, сказав, что через час придет. Как я украшаюсь и прихорашиваюсь, ему смотреть странно – наверное, мать мою вспоминает или еще что: по лицу его словно всякие картины проходят, как будто воск плавится или тени на стене. Я как-то у нянюшки спросила: что это? Она объяснила, что промеж людьми это называется чувства и воспоминания, но мне того не понять, потому что все мои чувства – это драться и обстановку вокруг себя крушить или уж сидеть, в угол забившись.
Как отец вышел, так я сразу красоту навела, окно отворила и Степке маленьким зеркальцем на липу зайчик пустила. У нас давно с ним сигналы условлены: три раза снизу вверх – «все в порядке, путь свободен, действуй, как договаривались».
Степка по веревке спустился, на подоконнике сел, ноги свесил и тут меня увидал.
Эхма! У него лицо мигом сделалось как у торбеевского дурачка Юшки! Только что слюни не пустил. Вот мне было удовольствие поглядеть!
Я и так повернулась, и эдак, и ножку выставила, и плечиком повела. Потом руки раскинула и, держась за концы шали, как крестьянки делают, в пляс пошла, стараясь в солнечную полосу от окна попасть. А браслеты-то позвякивают, а камни-то посверкивают…
После рукой повела, иди, дескать, Степка, довольно представлений, скоро отец придет, застанет тебя здесь, мало не покажется…
Степка, уже стоя на подоконнике, обернулся, сказал тихо:
– Ты, Люш, прямо как королевна из сказки!
И исчез. Мне приятно было. И почему нянюшка говорит, что у меня хороших чувств нет? Вот же они…
Отца срочно вызвали в контору. Это удобный случай. Дверь он, конечно, запер, но это для меня не препятствие. Ключ от маминой комнаты Ваня еще перед Пасхой сделал. Вот доверчивый человек – я ему жалуюсь, как меня все в усадьбе угнетают и под замком держат, а он и верит. Прошу никому не рассказывать, чтоб слуги и отец не прознали, не рассказывает, даже Степка вроде не знает. Сколько ж, по-Ваниному, выходит, у меня на двери замков-то?
Главное, что самоцветы отец еще не убрал. Я могу действовать.
Юлия сидит в голубом зале у рояля и играет смутную музыку. Музыка плывет в окно как дым. Над озером в музыке рвано летают чайки.
– Юлия, пойдем со мной, – говорю я. – Я покажу тебе красивые вещи.