Синие Ключи, октябрь, 1902 год
Знахарка Липа еще с утра чувствовала неладное. Коты беспокоились вместе с ней, а потом и вовсе поспрыгивали с лежанки да с печи и ушли в лес или на поля – мышковать. Вечером небо над Синими Ключами отказалось темнеть, окрасилось в осенние цвета – золотом и багрянцем, словно расцвел за полем огромный цветок. Липа такие цветки знала и добра от них не ждала. Никого в Синих Ключах или Черемошне она не жалела, разве только безмысленных баб с малыми ребятами – мужики, прежде чем в Сибирь на каторгу идти или в петле повиснуть, хоть потешатся, кровь разгонят, разбойным духом подышут. А бабы их так, ни за что останутся горе мыкать… Но больше, конечно, думала о себе. Явятся солдаты, потом расследователи, станут поднатчиков да агитаторов искать. Кто-нибудь наверняка вспомнит и о колдунье. Колдуны – зло известное, веками настоянное. Да хоть бы и отец Даниил из вражды наведет, сколько лет на Липу зуб точит. Как же лучше теперь поступить – уйти в специально изготовленную на лихой случай захоронку на болоте, куда никто не пройдет, и там отсидеться? Или уж на месте остаться, явив полную невинность?
К ночи уже прибежала бобылка Алена из Торбеевки – в сбитом на плечи платке, с мокрым подолом. (Липа ей травы показывала, врачевать учила, а Алена за то все сплетни и новости в знахаркину избу-полуземлянку носила да если в лавке чего прикупить.)
– Ой, что деется-то! Что деется-то везде! Караул-беда!
Удивительные люди крестьяне. Липа так и не научилась их понимать. Даже и в ее лечебном деле. Сначала он напьется допьяна, потом возьмется вечно беременную жену вожжами или кулаком «учить», а потом удивляется, что она родами помирать вздумала, в ноги кидается, просит знахарку роженицу и ребеночка спасти. Где раньше-то ум был? Сначала сами все сделают так-сяк-наперекосяк, а потом причитают: «И откуда только эта напасть страшная на нас навалилась?!»
– Торбеево тоже зажгли? – деловито спросила Липа. Зарева в той стороне пока не видать, ну да это ничего не значит.
Алена отрицающе затрясла головой и довольно внятно (прежде еще Липой обученная) рассказала события дня так, как сама их понимала.
К Торбееву заведенная и опьяневшая от вина и угара толпа двинулась еще до темноты. Причем были в толпе и торбеевцы, и черемошинцы, и даже несколько алексеевцев на двух подводах откуда-то присоседились. Новый торбеевский управляющий давно всем поперек горла, да еще вот Черемошню с Торбеевкой, каналья, на аренде перессорил. Кто барина-покойника надоумил? Конечно он! Парни кричали: «Ох, робя, если уж мы настоящего, наследственного барина порешили, так нам теперь сам черт не брат! Управляющего – на осину!»
Тот, конечно, со страху убег куда-то и схоронился.
А старый торбеевский управляющий, художник, которого по милости барской жены в усадьбе оставили, сам к крестьянам вышел и парадные двери распахнул:
– Что же, люди, входите, гостями будете. Вижу, дух в вас возмущен, взгорячен без меры. Сейчас квасу холодного да молочка отопьете, глядишь и охолонете маленько.
Черемошинские мужики опешили. Барин-то из Синих Ключей после смерти обеих жен сколько лет никого из крестьян дальше конторы не пускал. А уж чтобы в комнаты да с парадного входа…
– Да это он из-за дочки так, – проворчала Липа. – Не понимают. Стеснялся ее. Она ж по детству, бывало, и на людей кидалась…
Но Алена, не слыша, продолжала рассказ.
Вошли в дом. А там в гостиной в золотой раме висит огромный и прекрасно выполненный («Как живая, аж жуть берет!») портрет покойной хозяйки Синих Ключей. Сидит печальная женщина в кресле вполоборота, в руках цветущая ветка жасмина, и как будто спрашивает: «Что ж вы, мужички, натворили-то?»
Кое-кто и шапку с головы потянул. А тут управляющий квас принес, печенье какое-то, стал всех угощать. Торбеевские черемошинским объяснили, что старик-то управляющий сам в Торбеевке крепостным еще родился, но через свой талант из крепости вышел и в Москве образование получил… В общем, походили-походили мужики да вон подались. Только и убыток в усадьбе, что разбили пару зеркал, десяток стаканов и у одного из столов случайно ноги подломили…
– Побегу в Синие Ключи. Может, там после пожара еще осталось чего, – простодушно сказала напоследок Алена и растаяла в лиловой, подсвеченной краснотой темноте.
Липа без надежды поскликала с порога котов, положила в специальный лоток на орешине кусок курятины – для ручного филина Тиши. Летом и осенью за подношением Тиша прилетит хорошо если к утру, а то и вовсе кунице достанется, а вот зимой, когда мышей почти нет, хитрец просто переселится в избу. Коты ему не помеха, он любого из них крупнее, а клювом со своего насеста щелкает так, что полосатые и мявкнуть боятся. Липе же зимний жилец выгоден – выйдешь к бабе или даже мужику с огромной глазастой птицей на плече, сразу почету в разы больше.
Ерофеев день сегодня, вспомнила Липа и усмехнулась. Куда там нечисти лесной со своими наивными кознями, когда обычные люди такое творят… Вдруг внизу, в молодом, еще не плодоносящем орешнике мокро заворочалось что-то тяжелое, чавкнуло, шагнуло во много ног.
– Чур меня! – испуганно воскликнула Липа и машинально перекрестилась.
Из темноты мокрых ветвей вышли две небольшие фигурки, над плечом одной белела лошадиная, как будто ухмыляющаяся морда, перечеркнутая косой, лихо обрезанной челкой.
– Эт-то что еще за явление?! – строго спросила Липа, чувствуя в спине нехороший озноб.
– Тетка Липа, приютите нас с Люшкой Христа ради! – громко и гнусаво сказала та из фигурок, что казалась повыше. – Я Агриппина, Анисьи из Торбеевки дочь. Которая глухая. Идти нам боле некуда. У Люшки отца убили и ее хотели тоже. А коли теперь узнают, что она жива осталась, так сразу и жизни лишат.
Липа никогда не видала в лицо сумасшедшую дочь старого Осоргина, но отчего-то сразу, еще прежде Груниных слов догадалась… «Позвольте вас поздравить! Вляпалась-таки!» – сама себе сказала знахарка.
– Прощай, Груня! – сказала Люша.
Груня по русскому обычаю крепко обняла девушку и троекратно расцеловала.
Мелкий дождь сеялся над полем, как серый бисер. Сквозь него едва виднелись потемневшие соломенные крыши алексеевских изб.
– Прощай и ты, Голубка! – Люша потерлась лицом о морду внимательно прислушивающейся к разговору лошади и передала Груне повод.
– Что ж с ней? Свести в усадьбу?
– Нет, оставь себе.
– Как же это?! – В широко расставленных Груниных глазах блеснула отчаянная надежда.
– А так! – решительно утвердила Люша. – Сейчас ее никто не хватится, не до того будет. А после решат – сгибла где-то. Александр лошадей не знает и не любит. Да и крестьяне перед ним не очень-то станут стараться… На крайний случай, если раскроется, скажешь: сама пришла. Все же помнят, что я к тебе часто ездила и Голубка дорогу знает.