— Хм, — отозвалась Мадлен. У нее в арсенале было множество красноречивых «хм». Это конкретное «хм» означало, что она прекрасно его слышит, но не в настроении обсуждать эту тему. Она сидела и в неверном утреннем свете читала «Преступление и наказание», готовясь к очередной встрече книжного клуба.
— Дольше двух недель это не займет.
— Ты себя уговариваешь? — спросила она, не отрываясь от книги.
— Мне кажется, ты преувеличиваешь масштаб проблемы.
Она прикрыла книгу, оставив между нужных страниц палец, и посмотрела на него, чуть наклонив голову.
— А ты понимаешь, какой у этой проблемы реальный масштаб?
— Слушай, я не умею читать мысли и правда не знаю, что у тебя на уме. Зря мы вообще это обсуждаем. Я просто хотел напомнить, что буду заниматься делом Перри не дольше двух недель. Что бы ни случилось, мое решение не изменится, — он сел напротив нее, помолчал и добавил: — Я, наверное, никак не донесу свою мысль. Мне вообще-то понятно, почему тебя все это беспокоит. И я отлично помню, через что ты прошла в прошлом году.
— Неужели?
Он закрыл глаза.
— Помню, конечно. И это не повторится.
В прошлом году он добровольно ввязался в расследование, в результате которого чуть не погиб. Через год после увольнения он оказался ближе к смерти, чем за двадцать с лишним лет работы в отделе убийств. Он предполагал, что именно это выбило Мадлен из колеи — не опасность сама по себе, а то, что она подошла так близко в тот момент, когда, как ей казалось, опасность должна вовсе исчезнуть.
После затянувшейся паузы она вздохнула и отодвинула от себя книгу.
— Понимаешь, Дэйв, мне кажется, что я хочу очень простой вещи. Возможно, на самом деле она очень сложная. Я хочу, чтобы сейчас, когда мы оба больше не заняты карьерой, у нас бы началась принципиально другая жизнь.
— Да-да, аспарагус — это принципиально иное дело, — вяло улыбнулся Гурни.
— И твой бульдозер. И мой цветочный сад. Проблема в том, что все это не «наше». В этом нет совместности.
— Мне кажется, что совместности у нас куда больше, чем когда мы жили в городе.
— В том смысле, что мы стали чаще одновременно находиться в одном доме — да. Но ведь теперь мы оба видим, что это мне хотелось оставить прошлую жизнь и переехать сюда. Мне, а не нам. Я ошибалась, думая, что мы на одной волне. Ошибалась, — повторила она негромко. В ее глазах были обида и грусть.
Гурни откинулся на стуле и посмотрел на потолок.
— Психотерапевт мне как-то сказал, что ожидания — просто зародыши разочарований.
Он тут же пожалел, что вспомнил об этом. Господи, как можно быть спецом по работе под прикрытием и так ужасно ошибаться в разговоре с собственной женой?
— Зародыши разочарований, значит? Миленько, — огрызнулась Мадлен. — А что там насчет надежды? Ее он тоже обесценил каким-нибудь интеллектуальным афоризмом? — Обида из ее взгляда проникла теперь и в голос. — Как насчет надежды на лучшее? На перемены? Что с надеждой на близость? Какое на этот счет мнение у твоего психотерапевта?
— Прости, — произнес Гурни. — Я, как всегда, ляпнул что-то лишнее. Похоже, я весь состою из чего-то лишнего. Давай я попробую переформулировать. Я хотел объяснить, что…
Она его перебила:
— Что ты подписался две недели работать на психическую бабу и попытаться напасть на след маньяка-убийцы? — она уставилась на него с вызовом. — Отлично, Дэвид. Две недели. Что тут еще скажешь? Валяй. Делай, что хочешь. Да, и кстати, у меня нет сомнений, что эта работа требует силы, мужества, честности и блестящего ума. У меня вообще нет сомнений, что ты человек незаурядных достоинство. Таких, как ты, — один на миллион. И я правда тобой восхищаюсь. Только знаешь что? Я бы предпочла не восхищаться тобой, а быть с тобой. Как думаешь, есть у меня шанс? У нас — есть у нас шанс на какое-то «мы»?
На секунду его голова сделалась абсолютно пустой.
Затем он негромко произнес:
— Я очень на это надеюсь, Мадлен. Очень надеюсь.
Когда он ехал в Тэмбери, с неба посыпалась морось — достаточно сильная, чтобы включить дворники. Гурни остановился в Диллвиде, чтобы купить второй стаканчик кофе — на этот раз не на заправке, а в лавке экологически чистых продуктов Абеляра, где кофе был свежемолотый, ароматный и очень вкусный.
Он забрался с кофе в припаркованную машину и принялся искать среди документов распечатку от сотового оператора. Там значились даты и время отправки сообщений с телефонов Джиллиан и Флореса за три недели, предшествовавшие свадьбе. Тринадцать сообщений от Флореса ей, двенадцать — от нее ему. На отдельном листе, приколотом степлером, был отчет участковой техлаборатории, в котором значилось, что с телефона Перри все сообщения были удалены — за исключением последнего, с подписью «Эдвард Валлори», которое отправили за час до убийства. Там же говорилось, что сотовый оператор записывает только время сообщений и звонков, а также длительность последних, но содержание нигде не фиксируется. Следовательно, сообщения, удаленные с телефона Перри, пропали безвозвратно, если не учитывать, что переписка могла сохраниться на телефоне Флореса, но где был тот телефон?
Гурни сложил бумаги обратно в папку, допил кофе и двинулся дальше сквозь мокрое серое утро, намереваясь успеть ровно к восьми тридцати.
Дверь распахнулась раньше, чем Гурни успел постучать. Эштон был одет, как и в прошлый раз, в дорогой «кэжуал», по виду заказанный из каталога эксклюзивных товаров.
— Заходите, времени мало, — произнес он с казенной улыбкой и повел Гурни сквозь просторный холл в гостиную справа, обставленную антикварной мебелью. Обивка кресел и диванов, казалось, относилась к периоду правления королевы Анны. Столы, полка над камином, ножки кресел и другие деревянные поверхности были покрыты налетом благородной старины.
Интерьер был довольно предсказуемым для богатого дома в английском стиле, но Гурни заметил один нестандартный для такой обстановки объект. Это была крупная фотография в рамке размером с разворот журнала «Санди Таймс».
Он тут же понял, отчего именно этот журнал пришел ему на ум: именно там он уже видел этот снимок. Он был сделан в жанре гламурной фотосессии для типичной рекламы какой-нибудь бессмысленной и дорогой вещи, где модели взирают друг на друга или на объектив с эдакой чувственной надменностью и наркотически затуманенным взглядом. Но среди многих подобных этот снимок выделялся какой-то особенной патологией. В кадре фигурировала пара едва совершеннолетних девушек, которые растянулись на полу условной спальни и рассматривали тела друг друга с помесью усталости и распаленного эротического вожделения. Обе были полностью нагими, если не считать предположительных объектов рекламы — как бы невзначай накинутых шелковых шарфиков.
Присмотревшись, Гурни понял, что перед ним коллаж: в двух разных позах была снята одна и та же модель, а в результате наложения и ретуши казалось, что это две разные девушки. Это придавало и без того нездоровому сюжету дополнительную нарциссическую глубину. По-своему работа была очень качественной: она передавала атмосферу подлинного декаданса и могла бы послужить неплохой иллюстрацией Дантова ада. Гурни повернулся к Эштону и посмотрел на него с нескрываемым любопытством.