— Почему вы не рассказали следствию про жуткое детство Джиллиан?
— Не было повода.
— Простите, это как?
— Мою жену убил мой садовник в психотическом припадке. Задача полиции — найти убийцу. По-вашему, уместно было сказать: «Ой, а кстати, когда моей жене было три года, ее изнасиловали обдолбанные приятели ее матери»? Думаете, это бы помогло напасть на след Флореса?
— В каком возрасте она из жертвы превратилась в насильника?
— В пять лет.
— В пять?!
— Это всегда шокирует людей, не занимающихся такими дисфункциями профессионально, поскольку сильно диссонирует с обывательскими представлениями о «невинных детишках». Увы, но пятилетние насильники не такая уж редкость.
— Ничего себе, — отозвался Гурни и снова перевел взгляд на фотографию Джиллиан. — Кем были ее жертвы?
— Этого я не знаю.
— А Вэл Перри в курсе?
— Да. Она не любит об этом вспоминать, так что неудивительно, что она вам ничего не сказала. Тем не менее именно это ее к вам и привело.
— Простите, не понял.
Эштон вздохнул.
— Вэл движима чувством вины. В свои двадцать с чем-то лет она увлекалась наркотиками, а вовсе не материнством. Вокруг нее крутились торчки похлеще нее самой, и результатом стала ситуация, которую я вам описал и которая возбудила в Джиллиан неуемную сексуальную агрессию и другие девиации, с которыми Вэл не знала, как совладать. Чувство вины буквально разрывало ее. Она винила себя во всех проблемах дочери, пока та была жива, а теперь считает себя виноватой и в ее смерти. Разумеется, ее расстраивает отсутствие каких-либо подвижек в официальном расследовании — поскольку преступник не найден и не понес наказания, она не может вздохнуть спокойно. Мне кажется, она пришла к вам в надежде хотя бы напоследок как-то облегчить трудную судьбу Джиллиан. Поздновато, конечно, но она не знает, что еще сделать. Кто-то из отдела расследований рассказал ей про легендарного детектива, потом она увидела ваше имя в нью-йоркской прессе и решила, что именно вы ей поможете искупить вину перед дочерью. Звучит довольно жалко, но такова правда.
— Откуда вы все это знаете?
— После смерти дочери Вэл балансирует на грани нервного срыва. Разговоры о переживаниях были ее способом не сойти с ума.
— А вашим?
— Что?..
— Каков ваш способ?
— Это любопытство или сарказм?
— Вы держитесь так спокойно, говоря об убийстве жены и трагедиях других людей, что я не понимаю, как это трактовать.
— Серьезно? Я вам не верю.
— То есть?
— У меня стойкое впечатление, детектив, что в случае смерти близкого человека вы бы держались точно так же, — сказал Эштон и уставился на Гурни внимательным взглядом психоаналитика. — Я нас с вами сравниваю, чтобы вы лучше меня поняли. Вы задаетесь вопросом: «Скрывает ли он свои переживания или у него их попросту нет?» Прежде чем я вам отвечу, советую вспомнить запись со свадьбы.
— Вы про свою реакцию на увиденное в домике?
Эштон ответил голосом, в котором сквозила едва сдерживаемая ярость.
— Я думаю, что отчасти мотивом убийства было желание Гектора причинить мне боль. Ему это удалось. Вы видели мою боль на видео, и я не могу этого изменить. Но я принял решение больше никогда и никому ее не показывать. Никогда и никому.
Гурни перевел взгляд на пустую шахматную доску.
— У вас нет никаких сомнений, что убийца — именно Гектор?
Эштон моргнул, как человек, не понявший, на каком языке к нему обратились.
— Простите, что?
— Вы уверены, что вашу жену убил Гектор Флорес, а не кто-то другой?
— Абсолютно. Я обдумал вашу версию насчет причастности Мюллера, но это маловероятный вариант.
— А нет ли шанса, что Гектор был гомосексуален и что его мотив…
— Что за абсурд!
— Полиция рассматривала этот вариант.
— Уж про сексуальность я кое-что понимаю. И, поверьте, Гектор не был геем, — сказал Эштон и многозначительно посмотрел на часы.
Гурни откинулся на спинку кресла и стал ждать, когда Эштон снова поднимет на него взгляд.
— Определенно, для вашей работы нужен особенный склад ума.
— Вы о чем?
— Должно быть, с вашим контингентом сложно иметь дело. Я читал, что насильники практически неисправимы.
Эштон тоже откинулся на спинку кресла и сложил пальцы рук под подбородком.
— Это популярное обобщение. Как и в любом обобщении, в нем лишь доля правды.
— Но все равно, наверное, трудно?
— О каких конкретно трудностях вы говорите?
— Постоянный стресс. Слишком большие риски, слишком серьезные последствия у неудач…
— Все как и в вашей полицейской работе. Да и в жизни в целом, — ответил Эштон и снова взглянул на часы.
— Почему вы этим занимаетесь?
— Чем?
— Темой сексуального насилия.
— Ответ как-то поможет найти Гектора Флореса?
— Возможно.
Эштон прикрыл глаза и опустил голову, так что из-за сложенных у подбородка рук казалось, будто он молится.
— Вы правы, риски большие. Сексуальная энергия умеет концентрировать внимание человека на одном объекте, как мало что другое. Умеет всецело захватить восприятие, подмять под себя реальность, отменить критичность мышления и даже заглушить физическую боль, не то что инстинкт самосохранения. Сексуальная энергия затмевает все другие движущие силы. Нет ничего, что сравнилось бы с ней в способности ослепить, полностью подчинить себе рассудок. И вот когда эта жуткая мощь, овладев человеком, оказывается направлена на неподходящий объект — например, на человека более слабого как физически, так и психически, — то масштаб катастрофы даже сложно оценить. Потому что из-за первобытного драйва, из-за способности искажать реальность девиантное поведение может оказаться не менее заразным, чем укус вампира. В стремлении заполучить власть, равную власти насильника, жертва легко сама становится насильником. Патологическое влечение можно разложить на составляющие — описать, проанализировать, проиллюстрировать диаграммами. Но изменить патологию — совсем другое дело. Разница как между пониманием механики цунами и пониманием методов его предотвращения. — Эштон наконец открыл глаза и опустил руки.
— Значит, для вас это достойный вызов?
— Для меня это важный выбор.
— Из-за возможности что-то изменить в мире?
— Конечно! — воскликнул Эштон, и глаза его загорелись. — Возможность вмешаться в процесс, который способен превратить множество судеб, начиная с жертвы, в непрерывную вереницу страданий, растянутую на поколения. Здесь речь о пользе гораздо большей, нежели от удаления раковой опухоли, которая влияет только на один отдельно взятый организм. Возможность глобального успеха в этой сфере под вопросом, однако если удается помочь хотя бы одному человеку, это поможет предотвратить разрушение нескольких десятков жизней.