Он мог бы привести примеры из собственной практики, как он призывал темную тень из детства, раздувая ее до масштабов адского чудища, которое выглядело убедительно даже для проницательных противников. Самый красноречивый случай был на деле Меллери — меньше года назад. Но Гурни не хотел ворошить прошлое. Не хотел вспоминать, откуда вылезла эта тварь. Кроме того, он и так уже завоевал внимание. Студенты слушали, доверились ему, перестали спорить. Гурни добился главного: они задумались.

— Ну что ж, с эмоциональной частью, пожалуй, разобрались. Теперь перейдем к следующему пункту. Допустим, ваши чувства и мысли, работая в тесной связке, сделали свое дело, и вы успешно справляетесь с ролью. Вас приняли за своего и больше не держат за болвана, напялившего мешковатые штаны и дурацкую кепку, чтобы сойти за торчка.

Несколько ответных улыбок, кто-то пожал плечами, кто-то чуть скривился, очевидно, приняв последнее описание на свой счет.

— Я хочу, чтобы вы задались довольно странным вопросом: что стоит за вашим собственным доверием? Что заставляет вас верить, что правда — именно то, что вы считаете правдой?

Не дожидаясь, пока аудитория проникнется глубиной предложенной абстракции, Гурни нажал кнопку на видеоплеере. Когда на экране возникла картинка, он произнес:

— Спросите себя, пока смотрите видео: как вы решаете, во что верить?

Глава 5
Ложная эврика

Это была довольно известная сцена из знаменитого фильма, но, наблюдая за выражением лиц в зале, Гурни понял, что никто ее не узнал. На экране пожилой мужчина допрашивал парня помоложе.

Тот, что помоложе, рвался работать на «Иргун» — радикальную организацию, что в конце Второй мировой боролась за установление израильской власти в Палестине. Парень с гордостью повествовал, что он профессиональный подрывник с опытом участия в боевых действиях, впервые взявший в руки динамит еще в варшавском гетто. Утверждал, что уничтожил много нацистов, прежде чем его схватили и бросили в Освенцим, где он вынужденно трудился уборщиком.

Пожилой мужчина хотел подробностей. Он задал несколько уточняющих вопросов про концлагерь и работу.

История развалилась на глазах, как только пожилой упомянул, что в варшавском гетто не было динамита. Поняв, что героическая легенда рушится, парень неохотно признался, что про динамит узнал в Освенциме, где использовал его, чтобы взрывать землю — в образовавшиеся ямы сваливали тела пленников, ежедневно погибавших в газовых камерах. Вот в чем заключалась его настоящая работа. Но даже это не удовлетворило пожилого. Он вытянул из парня рассказ, как тот извлекал золотые коронки из зубов покойников. И, наконец, сотрясаясь от ярости и стыда, допрашиваемый признался, что фашисты в лагере многократно его насиловали.

Теперь налицо была голая правда, а заодно с ней истинная мотивация: рассказчик жаждал мести. В конце сцены его приняли в «Иргун».

Гурни выключил плеер.

— Итак, — произнес он, — что вы поняли из этой истории?

— Что в кино допросы идут легко, — хмыкнул Фальконе.

— И быстро, — подхватил кто-то из заднего ряда.

Гурни кивнул.

— В кино события всегда развиваются более линейно, чем в реальности, и гораздо стремительнее. Но в этой сцене есть кое-что еще. Если вспомнить ее месяц спустя — как думаете, что именно всплывет в вашей памяти?

— Что пацана опустили, — ответил широкоплечий коп, сидевший рядом с Фальконе.

По залу пронесся гул одобрения, за которым потянулись и другие ответы.

— И как он сорвался в конце допроса.

— Ну да, как он заныл, когда сбили весь пафос.

— Забавно, — произнесла единственная в зале темнокожая слушательница. — Он думает, что его возьмут в «Иргун», если соврет, а его берут, когда он признается в правде. Кстати, а что это вообще за «Иргун»?

В зале засмеялись.

— Так, — произнес Гурни, — давайте все-таки рассмотрим сюжет детальнее. Наивный парень хочет стать членом организации и рассказывает про себя сказку, чтобы выглядеть крутым. Бывалый собеседник видит его насквозь и сперва тычет носом в ложь, а потом выуживает из него правду. И именно эта жуткая правда делает его идеальным кандидатом в фанатики, так что «Иргун» принимает его в свои ряды. Это достоверное описание того, что вы видели?

По залу прошелся чуть неуверенный, но в целом одобрительный гул.

— Может, кому-то показалось, что смысл сцены в другом?

Звезда с испанским акцентом явно боролась с желанием что-то сказать, и Гурни, заметив это, улыбнулся. Это придало ей смелости.

— Не то чтобы вы не правы, и наверняка по сценарию все должно быть, как вы описываете. Только на реальном допросе все было бы не так однозначно.

— Я что-то сейчас не въехал, — буркнул кто-то.

— Сейчас въедешь, — отозвалась девушка, охотно принимая вызов. — Вообще-то нет прямых доказательств, что вторая история правдивее первой. Ну, чувак зарыдал, заявил, что его, пардон, трахнули в жопу.

«Ах я бедненький-несчастненький, никакой я не герой, а жертва, меня заставили сосать нацистские члены». Но с чего мы решили, что эта история не такая же ложь, как и первая? Может, «жертва» умнее, чем кажется.

Обалдеть, подумал Гурни, она снова просекла фишку первой. Он помолчал, позволяя озвученной версии произвести нужное впечатление, а затем произнес:

— Вот мы и возвращаемся к тому, с чего начали. Почему мы верим в то, во что верим? Как проницательно подметила офицер, ничто не указывает на то, что вторая версия допрашиваемого — правда. Однако комиссар ему поверил. Почему?

Вариантов было несколько.

— Иногда просто нутром чуешь, что к чему.

— Или это был по всем признакам честный срыв. Если бы он перед вами такое закатил, вы бы тоже поверили.

— В реальности комиссар на допросе всегда хотя бы отчасти в курсе правды. Может, чувак ее просто подтвердил.

Остальные ответы представляли собой вариации первых трех, а большинство слушателей напряженно молчали. Некоторые, вроде Фальконе, выглядели так, будто у них от этой темы раскалывается голова.

Как только версии иссякли, Гурни задал следующий вопрос.

— Может ли ошибаться видавший виды спец по допросам? Хотя бы изредка — может ли он принять желаемое за действительное?

Кое-кто кивнул. Некоторые покачали головой — то ли в знак сомнения, то ли от усталости.

Во втором ряду поднял руку бритый налысо офицер. Его шея цветом напоминала огнетушитель, а на бицепсе красовалась татуировка с изображением моряка Папая. Крохотные щелочки глаз были словно искусственно сужены за счет перекачанных лицевых мышц. Пальцы вытянутой руки были сжаты в кулак. Но когда он заговорил, речь его оказалась размеренной, а интонация — вдумчивой.