Он повернулся к французским дверям и посмотрел на гаснущий закат. Даже красный сарай теперь казался серым.
Мадлен отвернулась к раковине и принялась вытирать посуду полотенцем. Какое-то время она была молча погружена в это занятие, а затем внезапно спросила:
— Так что, еще неделя — и ты поймаешь убийцу? Вручишь его копам в подарочной коробочке с бантом?
Гурни, даже не глядя на нее, знал, какое у нее выражение лица и, подняв взгляд, понял, что не ошибался: язвительная, хмурая усмешка.
— Я же сказал, что через две недели закончу.
Мадлен кивнула, но в этом кивке не было ничего, кроме скепсиса.
Она продолжила молча вытирать посуду, уделяя этому занятию куда больше внимания, чем обычно, и переставляя сухие тарелки на сосновую столешницу по ранжиру с такой педантичностью, что Гурни начал выходить из себя.
— Да, кстати, — произнес он с чуть большим недовольством, чем хотел, — а почему ты вообще дома?
— Прости, ты что имеешь в виду?
— Вроде у тебя по расписанию вечер вязальщиц.
— Мы сегодня закончили чуть раньше обычного.
Ему показалось, что она недоговаривает.
— Что-то случилось?
— Ну да, немного.
— Что?
— Ну… Маржери-Энн вырвало.
Гурни недоуменно моргнул.
— Ч-что?
— Ее вывернуло наизнанку.
— Маржери-Энн Хайсмит вывернуло наизнанку?
— Да.
Он снова моргнул.
— Как это — вывернуло наизнанку?
— Разве это можно понимать по-разному?
— То есть ее вывернуло прямо у стола?
— Нет, она успела встать из-за стола и помчалась в туалет.
— И?
— И не добежала.
Гурни заметил, что в ее голосе появилась пропавшая было теплая ирония, которой она обычно уравновешивала печаль. Он давно не слышал этого тепла и сейчас захотел во что бы то ни стало раздуть его, но понимал, что если перестараться, оно, наоборот, погаснет.
— Стало быть, она испачкала пол.
— О да, не то слово. И не только пол.
— Как так?
— Ее вывернуло не только на пол, но еще на котов.
— На котов?!
— Мы сегодня встречались у Бонни. Помнишь, у нее два кота?
— Кажется, помню.
— Вот они дрыхли себе в корзинке, которая стоит у Бонни в коридоре рядом с туалетом…
Гурни начал смеяться, и с непривычки у него закружилась голова.
— …Маржери-Энн ровно над этой корзинкой и прорвало.
— Боже, — выдохнул Гурни, сгибаясь от смеха.
— Надо сказать, что прорвало ее основательно. А коты взвились из корзинки и помчались разносить содержимое ее желудка по гостиной.
— И по всей мебели?
— Ровным слоем! Они носились по дивану, креслам… впечатляющее было зрелище.
— С ума сойти! — Гурни не помнил, когда последний раз так смеялся.
— Само собой, после этого есть никто уже не смог, — добавила Мадлен. — И сидеть в гостиной тоже стало как-то… неприятно. Мы предложили Бонни помочь убраться, но она отказалась.
Помолчав немного, он спросил:
— Может, хочешь поужинать?
— Нет! — воскликнула Мадлен. — Не упоминай при мне еду!
Он представил себе носящихся по комнате котов и снова засмеялся.
Однако мысль об ужине все-таки погасила тепло в голосе и взгляде Мадлен.
Когда он наконец закончил смеяться, она спросила:
— Так что, завтра встречаешься с Соней и безумным коллекционером?
— Нет, — ответил он, впервые довольный, что Сони на встрече не будет. — Только я и безумный.
Мадлен удивленно подняла бровь.
— Я бы на ее месте любой ценой стремилась на этот ужин.
— Вообще-то встречу перенесли на обед.
— Надо же, значит, тебе уже сбили цену?
Гурни промолчал, но замечание его странным образом задело.
Закончив с посудой, Мадлен устроилась в пухлом кресле у камина с чашкой травяного чая и вязальными принадлежностями. Гурни взял одну из папок с документами по делу Перри и сел в соседнем кресле. Так они и сидели — рядом, но порознь, каждый в своем небольшом пятачке света.
Он открыл папку и достал отчет по форме ПСН. В системе ФБР эта форма полностью называлась Протокол Программы по предотвращению преступлений, связанных с насилием, а в Бюро криминальных расследований она же называлась Протокол Программы по изучению преступлений, связанных с насилием. При этом форму прогоняли через одни и те же компьютерные программы. Второе название нравилось Гурни гораздо больше — оно было ближе к истине.
Форма на тридцать шесть страниц была исчерпывающей, если не сказать изматывающей, но полезной информации в ней было ровно столько, сколько был способен сообщить заполнявший ее офицер. Одной из целей этой формы было выявление закономерностей, схожих с другими аналогичными преступлениями, но здесь не было ни единой отметки об аналогиях. Гурни терпеливо вчитывался в каждую страницу, чтобы убедиться, что не упустил чего-нибудь важного.
Сосредоточиться толком не получалось. Он вспомнил, что хотел позвонить Кайлу, потом начал придумывать оправдания, почему звонок стоило отложить. Все эти годы удобной отговоркой была разница в часовых поясах между Нью-Йорком и Сиэтлом, но теперь-то Кайл перебрался в Манхэттен, на юридический факультет, и у Гурни исчезли уважительные причины не звонить. Однако никаких подвижек в сторону того, чтобы позвонить или хотя задуматься, почему он этого так старательно избегает, не произошло.
Иногда Гурни списывал эту холодность на свои кельтские гены. Это было бы удобным объяснением, снимающим всякую личную ответственность. Но иногда он думал, что все-таки дело в чувстве вины: он не звонил, испытывал вину, из-за нее опять не звонил, испытывал еще большую вину, и так до бесконечности, в недрах которой скрывалась вина единственного ребенка в семье, принимающего на свой счет вину за сложные отношения родителей. А временами Гурни казалось, что Кайл просто слишком походил на его первую жену и был ходячим напоминанием о стыдных скандалах того времени.
Еще, конечно, примешивалось разочарование. Когда биржевой бизнес стал разваливаться и Кайл заявил, что хочет заняться правом, Гурни на безумную долю секунды понадеялся, что сын захочет пойти по его стопам. Но оказалось, что Кайла, как и прежде, просто интересовали варианты денежной карьеры, а вовсе не правосудие.
— Да сними трубку и позвони, — произнесла Мадлен, которая все это время наблюдала за его лицом, сложив на коленях спицы и недовязанный ярко-рыжий шарф.