Чуть дальше он увидел перевалку бочек с нечистотами, которые грузчики складировали на палубах суденышек, следовавших в Бонди. Удобрений земледельцам теперь хватит до конца жизни.
Вышагивая по набережной, Мэтью мурлыкал под нос старую матросскую песенку. Среди гор гипсового камня и угля большие зеленоватые пятна с белым налетом превращались в медленно текущую массу. Когда до улицы Тионвиль оставалась всего пара сотен метров, до слуха Уолтера донесся подозрительный звук. Он застыл как вкопанный.
Тихо.
Он пошел дальше, опять остановился и прислушался. Ничего.
Внимательно вглядевшись в окрестности, он сказал себе, что для ловушки место представляется просто идеальным и относится к числу тех, которые он выбрал бы и сам. Мэтью уже собрался было спрятаться под сенью крохотного островка зелени в небольшом садике смотрителя шлюза, освещенного молочным светом уличных фонарей, но тут звук повторился. Уолтер, как дикарь, не раздумывая бросился на силуэт, притаившийся меж двух пакгаузов, занес руку и ударил. Раздался крик, силуэт рухнул на землю. Мэтью зарычал и увидел в переплетении света и тени окровавленное женское лицо. В нос ударил запах дешевого одеколона. Он оттащил тело от кучи нечистот, в которую оно упало. Женщина была оглушена, но дышала. Он прислонил ее к груде ящиков. Кричащий макияж и одежда не оставляли ни малейших сомнений касательно ее профессии – уличная проститутка.
Справа послышалось какое-то царапанье. Мэтью молниеносно обернулся. На него в ужасе смотрела еще одна публичная девка. Уолтер повернулся и бросился прочь от канала.
Канал с плеском нес свои воды. Губка плыла, отдавшись на волю течения. Над ней проплывали облака и ивы. Вдруг рядом села стрекоза с примятым крылышком. Она неумело держалась на поверхности, рискуя в любой момент пойти ко дну.
Айрис торопилась написать продолжение сказки, пребывая в полной уверенности, что ей вот-вот кто-нибудь помешает.
– Мама, я хочу взять моего медвежонка Клодена на Выставку, но папа говорит, что я его потеряю. А вот Артур берет своей клетчатый носовой платок, который засовывает в ухо каждый раз, когда сосет палец. Это несправедливо!
«Я так и знала, – подумала женщина. – Спокойно нельзя и строчки написать. Никакого уважения к моей работе, к тому же, они вообразили себе, что это всего лишь приятное времяпрепровождение, что-то вроде английской вышивки. Вот когда Жозеф строчит свои романы, чтобы потом публиковать их в газете, его нельзя беспокоить никому! Хотя если откровенно, то я не говорю им о своих творениях и показываю их только тогда, когда заканчиваю».
– Хватит хныкать, маленькая моя, а то мы опоздаем. Положи своего плюшевого друга вот в эту сумку. Если ты его потеряешь, то бюро находок тебе его не вернет – оно будет закрыто! – заявил Жозеф.
– Какая муха укусила Эфросинью, что она решила потащить их туда в тот момент, когда небо затянули свинцовые тучи! Вода хотя бы будет?
– Дорогая, Париж – не пустыня Гоби, и бьюсь об заклад, что матушка, опасаясь обезвоживания, притащит с собой добрый бидон муниципальной водички!
Они поцеловались. Как только за Жозефом и детьми закрылась дверь, Айрис достала из-под подушечки блокнот и открыла его.
– Садись на меня! – закричала губка.
Сделав над собой последнее усилие, стрекоза скользнула на ее шероховатую спину.
– Спасибо, ты меня спасла!
Айрис захлопнула бювар и завинтила крышечку чернильницы, охваченная горькими сожалениями. Ей вспомнилась юность и девичьи надежды. Она не собиралась следовать принятым в обществе условностям и хотела, как стрекоза, взлететь на собственных крыльях. Пылкая страсть – да, но брак – никогда. Свобода и богемная жизнь, наподобие той, что вел Морис Ломье, художник, когда-то за нею ухаживавший. Но ведь он тоже отрекся от прежних взглядов, остепенился, женился, стал отцом и торговцем картинами. Неужели это общий для всего человечества удел – отказываться от обещаний, которые ты лелеешь в течение долгих лет бунта против взрослых? Неужели люди безумны до такой степени, что убивают в себе ребенка, которым они когда-то были?
Айрис в который раз спросила себя, любила ли она мужа и детей или же была к ним безразлична. И вдруг представила себе, что они остались без еды в самом центре пустыни Сахара.
«Идиотка! Ты их обожаешь! Тебе просто нужно немного покоя!»
В утешение ей на подоконнике зачирикал воробей.
Даже под палящим солнцем улица Висконти оставалась мрачной и влажной. Обездоленный провинциальный уголок, в котором решили обосноваться только содержатели меблированных комнат, угольщики да печатники. В старом кабачке с коваными решетками землекопы и каменщики напивались белым пенистым вином из Лиму по десять сантимов за стакан. Слишком узкую дорогу перегородил осел, и у двери Эфросиньи остановилась повозка какого-то плетельщика соломенных стульев. На даме было платье из фая, темно-зеленое в черную полоску, и шляпа, едва выдерживавшая груз украшавших ее фруктов. В тени этого импозантного головного убора Мели Беллак, похудевшая, в слишком слабо затянутом корсаже с рукавами фонариком и белой тиковой юбке с обтрепавшейся бахромой внизу, отчаянно сражалась за то, чтобы сохранить свое достоинство.
– Ну, нам это не помеха!
Эфросинья гневным жестом отстранила плетельщика. Оскорбления, готовые вот-вот слететь с его уст, застряли в горле – из страха перед репрессиями.
– Но ведь это глупо, – возразил Жозеф, – в Париже сейчас полным-полно безумцев, собирающихся устроить овацию прибывающему на Северный вокзал шаху, которого будет встречать господин Лубе [84] . На Выставке будет не продохнуть от простолюдинов. В довершение всего, бюро погоды обещает осадки.
– Плевать на этого персидского кота! – возразила Эфросинья. – А если пойдет дождь, это нас освежит.
– Но малышка больна.
– Уже выздоровела. Ты говоришь, что я веду себя как мачеха! Иисус-Мария-Иосиф, да я берегу их как зеницу ока!
– Да-да, господин Пиньо, мы бережем их пуще цыпляток и отвращаем всякое зло, убаюкивая его, – добавила Мели. – Rainard que duerm pren pas las polas.
– А если на нормальном французском? – пролаяла Эфросинья.
– Спящая лиса цыплят не хватает.
– В таком случае просыпайтесь, следуйте за нами, да не разбейте бутылки для воды! – приказала Эфросинья, хватая каждой рукой по детской ладошке.
Особый интерес Дафны и Артура вызвал самодвижущийся тротуар. Напрасно Эфросинья предлагала им посетить другие аттракционы – они яростно протестовали, и ей не оставалось ничего другого, кроме как уступить, к ужасу Мели.
Они вышли на «улицу Будущего», направились к станции «Дом Инвалидов» и, оплатив билетеру единый тариф в размере пятидесяти сантимов, объехали Выставку по кругу протяженностью свыше трех километров.